всегда, отставал, меня дразнили, лыжи ломались…
Вообще, лыжи вызывали у меня противоречивые чувства. С одной стороны, они принадлежали к миру спорта, а значит, неизбежно влекли за собой мои проигрыши и позор. Но с другой стороны, каждую субботу всей семьей мы ходили гулять на лыжах в зимний лес, и это одно из лучших воспоминаний в моей жизни. Во время этих прогулок не нужно было, выжимая из себя последние силы, изображать бегущего лыжника и стараться прийти к финишу, не сильно отстав от девочек. На семейных прогулках никто не засекал время, а дужка лыжного крепления не отскакивала в момент старта и не улетала куда-то в сугроб так безнадежно, что, когда я окоченевшими пальцами наконец-то вставлял ее на место, мои одноклассники были уже километрах в двух. Потом класс ждал, когда я дотащусь до финиша, потому что физрук не заканчивал урок без общего построения. И чем дальше улетала дужка крепления на старте, тем больше ненависти доставалось мне на финише.
По субботам все было не так. Мы все вместе с братом, мамой и папой завтракали моими любимыми яйцами всмятку, одевались в несколько слоев спортивной одежды и шерстяных носков и, сопровождаемые громким стуком подошв тяжелых лыжных ботинок, выходили на улицу. Каждый нес свои лыжи. Можно было идти рядом по пустым тротуарам. Город еще спал, на улицах никого не было, и выпавший ночью снег блестел на солнце так радостно, что казалось, что на свете кроме радости-то ничего и нет. До лыжни было недалеко, и через двадцать минут, спокойно застегнув лыжные крепления, мы входили в алмазный мир зимнего карельского леса. Мы никуда не торопились. Дышали, смотрели и иногда разговаривали, останавливаясь на передышки или увидев белку, наблюдавшую за нами с высокой ветки столетней заснеженной елки. Еще, когда нам встречались следы зайцев, лисы или другой некрупной живности, папа авторитетно рассказывал, почему заяц бегает петлями, а лиса – нет, кто и как шелушит шишки, сколько спят ежики и медведи. На этом месте мама просила его остановиться, потому что слушать про медведей в карельском лесу она не любила.
Потом были кружок рисования, фотокружок, авиамодельный, туристический, военно-патриотический и даже одно занятие в секции картинга. Вернее, не одно занятие, а одна попытка. Оказалось, что мне в карте тесно. В общем, к пятому классу я перепробовал все занятия, названия которых можно было написать в тетрадке-анкете (знаете, такие были у всех уважающих себя школьниц) напротив графы «твое хобби». Лишь одно мое хобби оставалось неизменным – музыка. Не знаю уж почему… Наверное, потому, что пианино было моим самым надежным другом. Пианино и пес Бимка – болонка с ушами спаниеля и глазами грустного человека. Бимка, как и я, был пацифистом. Не выносил насилия и реагировал на него истерическим лаем. Брат тоже очень любил Бимку, поэтому если я видел, что Шура выносит пса из комнаты и закрывает дверь, то понимал – сейчас будут бить. А выносил мой братик пса, как вы понимаете, довольно часто, потому что вместе с нами взрослели и наши конфликты.
Я становился все изобретательнее, а мои стратегические и тактические ходы все тоньше. К примеру, когда на магнитофоне стояла бобина с последним альбомом каких-нибудь модных хитов, которые брат с неимоверным трудом доставал у каких-то меломанов, я спичкой прижимал магнитную головку магнитофона, отвечающую за запись, к пленке, а когда брат своей рукой включал магнитофон – хиты стирались. Шура не понимал, в чем дело, а я потом потихоньку убирал спичку, и все…
Но наши конфликты были конфликтами братьев, которые разрешались, и через пять минут мы уже сидели за настольным хоккеем или щекотали друг другу пятки. Да-да. Мы любили полежать перед телевизором на диване валетом, просматривая фильм про какого-нибудь капитана Немо и щекоча друг другу пятки… Эдакие вот сибариты… Иногда, правда, и тут возникали конфликты из-за качества взаимооказываемых услуг. В общем, текла обычная детская жизнь, если не считать постоянного прессинга со стороны Димы Титоренко и проблем с подтягиванием на турнике во время уроков физкультуры. Ввиду своего недетского веса я не мог даже чуть-чуть приблизить свой подбородок к заветной перекладине. Зато я хорошо плавал. Не потому, что я был той самой субстанцией, которая не тонет, а по причине ежегодного пребывания на Черном море. Так что уроки физкультуры в бассейне я не пропускал никогда. Они были моим звездным часом. После команды «Старт!» я смело бросался навстречу бездне школьного пятнадцатиметрового лягушатника, и, пока мои северные одноклассники пытались дотащить свои рахитичные тела до противоположного бортика, я уже возвращался обратно, бороздя просторы бассейна пухлыми загорелыми руками.
В общем, жизнь была понятна и шла своим чередом… Хотя нет, было одно происшествие, которое на некоторое время осталось вопросом в моей детской голове.
Однажды, когда я гулял с Бимкой, ко мне подошел сосед по двору (взрослый подвыпивший дяденька) и, ухмыляясь, спросил: «А ты знаешь, что ты еврей?» Я ответил: «Нет, а кто это?» Дяденька засмеялся и со словами «Еще узнаешь…» ушел. Я вернулся домой и сел с бабушкой пить чай. Я очень любил пить чай с бабушкой Ривой, потому что мы болтали с ней обо всякой всячине, и она разговаривала со мной как со взрослым. И вот, когда мы сели пить чай, и бабушка опустила в свою кружку коржик (у нее не было зубов, и она размачивала коржики в чае)… Кстати, я всегда повторял за ней и до сих пор обожаю пить чай, закусывая размоченным молочным коржиком. Так вот, бабушка принялась размачивать коржик, а я задал интересующий меня вопрос: «Бабушка, я еврей?» Рука бабушки Ривы замерла, и она, по-прежнему глядя в чашку, ответила: «Да…» – «А кто это?» – спросил я. Бабушкин коржик отломился и стал медленно превращаться в кашицу, пропитанную чаем. Она подняла на меня глаза и тихим бабушкиным голосом рассказала о великом народе, об исходе из Египта, о Моисее, о каких-то чудесах… Я мало что понял и ничего не запомнил… Хотя нет, неправда. Именно тогда я запомнил одно: евреи – великий народ, который много терпел… Вспомнив про Диму Титоренко, я подумал, что я и вправду еврей.
Я пил чай, а бабушка грустно смотрела на меня. Сейчас я понимаю то, что она поняла тогда: взрослый мир первый раз нарушил границы моего детства. Пока еще незаметно для меня, но неотвратимо взрослая жизнь начала разрушать радужную оболочку незнания, которая делает такими счастливыми и мудрыми детские сердца. Детство будет со мной еще много лет,
