в гости. А через пять лет, когда родилась мама, они с дедушкой были уже такими закадычными друзьями, что сеньор Миньямбрес стал ее крестным отцом. Ни мне, ни даже папе не довелось его узнать, но мама, бабушка и дедушка говорят, что он так полюбил Вилаверд, что весь магазин увешал фотографиями нашей площади, реки, мостков для стирки белья, часовни и других уголков поселка, поскольку, кроме всего прочего, он и фотографом был превосходным.
У нас в столовой стоит фотография маленькой мамы, сделанная в ателье сеньора Миньямбреса, с наклейкой с адресом магазина на обратной стороне рамки: Запчасти Миньямбреса, улица Тальерс, 33, Барселона.
Когда мы с Антонио не играем возле дома или на главной площади, я люблю забираться на крышу. Оттуда видно весь поселок и поля вокруг него. Там дедушка сушит на солнце миндаль, а бабушка расставила кучу цветочных горшков с геранями всех цветов. А еще, среди синего неба, там крест-накрест натянуты две лески для сушки белья, и висящие на них простыни – паруса моего корабля, плывущего, как по морям, по окрестным полям и горам, и я мастерю себе шпагу из прищепок, чтобы сражаться с пиратами.
Когда мама с папой приезжают в Вилаверд, они любят выходить на эту террасу. Когда мы с бабушкой и дедушкой уже спим, они берут два стула, два бокала вина и направляются туда подышать свежим воздухом. Они сидят почти в темноте, как будто прячутся, но мама говорит, что света там хватает, для того чтобы видеть все, что ей нужно: сияющие папины глаза, звезды, луну и хрусталь бокалов.
Зимой на крыше сильнее всего чувствуется запах горящих в печке дров, потому что туда выходит печная труба. Я часто гляжу как зачарованный, как облачка дыма уходят в небо, словно стадо барашков.
Как-то раз, когда я любовался дымными барашками, гулявшими по синему небу, дедушка рассказал мне, что в свое время его верба тоже улетела в небо, отдав дому свое тепло.
– Ее сожгли?
– Да, раскололи на дрова.
– Но почему же?
– Потому что ее пришлось срубить.
При этих словах дедушка замер, глядя в вышину, и мне показалось, что он все еще видит в небе облачка вербного дыма. Я так и не успел спросить, зачем срубили его вербу: бабушка позвала нас к столу.
А еще в Вилаверде мы встречаем Рождество и празднуем Кастаньяду [11]. Бабушка жарит каштаны в печке, и весь дом наполняется теплым ароматом. Осенью в Вилаверде холоднее, чем в Барселоне, и мы куда охотнее уплетаем горячие каштаны и сладкий картофель, чем марципановые сладости с кедровыми орешками.
Под Рождество Бревнышко [12] полеживает у печки и питается мандаринами, и дедушка каждый год напоминает нам, как я в детстве рассердился, что его поставили туда, откуда видно, как его родственники-поленья горят в печи. Все от души хохочут над его рассказом, а мне ничуточки не смешно.
Когда бабушка и дедушка навещают нас зимой в Барселоне, им всегда жарко. Они говорят, что мама с папой включают отопление на полную катушку и что первое средство от холода – шерстяная фуфайка, и только потом уж вязанка дров. Тогда папа пытается втолковать им, что времена меняются, а дедушка подходит к батарее и восклицает: «Это же адская машина!», ну и пошло-поехало. Разбирательство всегда заканчивается тем, что мама всех мирит и признает, что и она тоскует по тому, как пышет жаром печка, но отопление гораздо практичнее и гигиеничнее, «зато дороже!», заключает дедушка, за которым всегда остается последнее слово.
Бабушка говорит, что у папы с дедушкой бывают «стычки», потому что они очень похожи, и я уже знаю не только то, что «сталкиваются» они тогда, когда ссорятся и спорят, но и то, что их споры всегда кончаются миром, хотя и часто для этого требуется вмешательство мамы.
По прибытии в Вилаверд мама уходит на кухню поболтать с бабушкой, и та рассказывает ей, что нового в поселке: кто женился, кто развелся, кто ждет ребенка, а кто умер. А папа стучится в дверь дедушкиной мастерской, садится на стул, стоящий у окна, и они вместе сидят в тишине, пока дедушка не выполнит все срочные заказы и не уберет инструменты в малюсенький ящичек. Тут они заводят разговор о работе и о деньгах, и папа в ответ на дедушкины наставления поддакивает, если он в добром расположении духа, а если день у него выдался не из лучших, то назревает стычка.
Мама время от времени заглядывает из кухни в мастерскую, чтобы убедиться, что там все гладко, и, если есть необходимость, подходит поближе и всех мирит. А я сижу с ними либо на кухне, либо в мастерской, а иногда забираюсь на террасу на крыше и, если там развешаны паруса-простыни, плыву на своем корабле.
Мне нравится, что все наши приезды в Вилаверд похожи друг на друга. Мы выскакиваем из машины, спасаясь от палящего солнца, прячемся в тени под балконом Колбасницы, добегаем до маленькой площади и здороваемся с Матильде и Игнасио и уже потом заходим к дедушке и бабушке и до обеда сидим кто на кухне, кто в мастерской, потому что мы всегда приезжаем к ним рано утром, а уезжаем поздно ночью, ведь «с Вилавердом расстаться трудно» – так всегда говорит дед.
Сегодня грустно-серым был папа. Мы с бабушкой и дедушкой играли в домино в столовой, а мама смотрела как будто сквозь нас, сидя на подлокотнике кресла, такая же грустно-серая, каким был папа, когда появился на пороге прихожей.
– Жан, давай проверим домашнее задание?
– Прямо сейчас? Но ведь мы еще играем, а ты только что пришел.
– Жан, сынок, пойдем-ка немедленно проверим домашнее задание.
И когда мы с папой отправились в мою комнату, мама встала с кресла, а дедушка начал убирать костяшки домино с потухшим взглядом, значения которого я не понял и никогда не смогу забыть.
– Что случилось, папа?
– Давай-ка сначала проверим домашнее задание.
– Не надо. Что происходит? Зачем ты закрыл дверь? Почему у вас с мамой такие лица?
– Какие лица?
– Грустно-серые.
– Жан, сынок, мы просто устали, вот и все.
– Папа!
Папа взглянул на меня, и я понял, что сейчас он мне все расскажет, что ему будет нелегко, но наконец он объяснит мне, что происходит, и ответит на все
