не говорю о случаях банального мордобоя. О неутихающей карточной игре. Об импортном советском пьянстве...
Есть, говорят, на Брайтоне тайный публичный дом. По мне, так уж лучше — явный. Меньше риска, больше гигиены. Здесь это разрешается. Правда, лицензия дорогая...
Партнеров обманываем. Документы подделываем. Контрабандными сигаретами торгуем.
Одному рижанину на Брайтоне машину продали. Машина замечательная — фары, например. Запасная покрышка. Насос. Тормоза...
Правда, ездит медленно. И только лишь под гору. А в гору без кардана — никак...
Я знаю, что основное население Брайтона — предприимчивые, толковые и весьма достойные люди. Честные труженики, законопослушные граждане, отцы семейств. Есть здесь и своя интеллигенция. Есть инженеры, рабочие, программисты. Есть в том числе и сотрудники «Нового американца». Но и погани хватает. Она-то и бросается в глаза.
Жалуюсь тут одному брайтонцу на калифорнийского шефа полиции. А он и говорит:
— Пусть заглянет в наш ресторан. Мы его живо переубедим. Мы ему, гаду, рожу начистим...
Что ж, милый способ понравиться должностному лицу...
К нищим я всегда относился с почтением...
К нищим я всегда относился с почтением. Или, как минимум, с любопытством. Еще бы, ведь это люди совершенно не такие, как мы. Они игнорируют всяческие приличия. Ходят в рубище. Не служат. На общественное мнение — плюют.
Раньше я не всегда подавал им милостыню. Иной раз быстро проходил мимо. Одно дело — старый человек, инвалид. Однако чаще попадаются здоровые, нахальные и без малейших следов увечья. Говорят, они тайно строят дачи. И вообще неплохо зарабатывают своим ремеслом.
Раньше я не всегда им подавал. А теперь подаю. Всем без исключения.
На меня очень сильно подействовал рассказ Тараса Шевченко, записанный в его дневнике. Рассказ такой:
«Шел я в декабре по набережной. Навстречу босяк. Дай, говорит, алтын. Я поленился расстегивать свитку. Бог, отвечаю, подаст. Иду дальше, слышу — плеск воды. Возвращаюсь бегом. Оказывается, нищий мой в проруби утопился. Люди собрались, пристава зовут... С того дня, — заканчивает Шевченко, — я всегда подаю любому нищему. А вдруг, думаю, он решил измерить на мне предел человеческой жестокости...»
Я не случайно вспомнил эту историю. Сегодня иду по Манхэттену. Навстречу оборванец. На плечах женская кофта. На голове — абажур. Подходит и говорит:
— Дай мне квотер!
Не то чтобы он потребовал квотер. Хотя и не скажу, что попросил. Он сдержанно предложил мне дать ему квотер.
Я дал. Я дал, но морально осудил этого человека. После чего хотел было идти своей дорогой.
Но тут произошло чудо. Босяк отбежал в сторону. Он стал как будто выше ростом. Затем вдруг изобразил мою походку. Надо сказать — очень похоже и талантливо. В общем, он честно заработал свой квотер...
Значит, он был артистом. И я решил не осуждать его. У меня своя дорога, у него — своя.
И я в хорошем настроении пошел своей дорогой... А он — своей...
Говорят, экономическая политика Рейгана затрагивает интересы беднейших слоев населения. Дай Бог, чтобы она пощадила моего нового знакомого...
Когда-то нам внушали:
— Советское — значит, отличное! И все у нас замечательно! А вот у них — кошмар и дикость! С голоду дохнут, негров линчуют, морально разлагаются... И прочее, и прочее...
Приехали, осмотрелись. Не голодаем. Мораль на прежнем уровне. И негры целы (даже слишком)...
Короче, обманывала нас советская пропаганда. Мы ей больше не верим. Мы теперь рассуждаем по-другому:
— Запад — это прекрасно! И все у нас замечательно! А вот у них — действительно — кошмар! С голоду дохнут, евреев линчуют... И так далее... И тому подобное...
Я не спорю. Советское государство — не лучшее место на земле. И много там было ужасного. Однако было и такое, чего мы вовек не забудем. Режьте меня, четвертуйте, но спички были лучше здешних. Это мелочь, для начала.
Продолжим. Милиция в Ленинграде действовала оперативней.
Я не говорю про диссидентов. Про зловещие акции КГБ. Я говорю о рядовых нормальных милиционерах. И о рядовых нормальных хулиганах...
Если крикнуть на московской улице: «Помогите!» — толпа сбежится. А тут — проходят мимо.
Там в автобусе места старикам уступали. А здесь — никогда. Ни при каких обстоятельствах. И надо сказать, мы к этому быстро привыкли.
В общем, много было хорошего. Помогали друг другу как-то охотнее. И в драку лезли, не боясь последствий. И с последней десяткой расставались без мучительных колебаний.
Не мне ругать Америку. Я и уцелел-то лишь благодаря эмиграции. И все больше люблю эту страну. Что не мешает, я думаю, любить покинутую родину...
Спички — мелочь. Важнее другое. Есть такое понятие — общественное мнение. В Москве оно было реальной силой. Человек стыдился лгать. Стыдился заискивать перед властями. Стыдился быть корыстным, хитрым, злым.
Перед ним захлопывались двери. Он становился посмешищем, изгоем. И это было страшнее тюрьмы.
А здесь? Перелистайте русские газеты и журналы. Сколько ненависти и злобы! Сколько зависти, гонора, убожества и притворства!..
Молчим. Привыкли...
Глупо делить людей на советских и антисоветских. Глупо и по́шло.
Люди делятся на умных и глупых. Добрых и злых. Талантливых и бездарных.
Так было в Союзе. И так будет в Америке. Так было раньше. И так, я уверен, будет всегда.
К сожалению, я не знаю...
К сожалению, я не знаю их фамилий. Лишь немногих знаю по именам. Но здороваюсь почти со всеми. И почти все они здороваются со мной.
Они — это наши старики из Форест-Хиллса.
Вспомните раздражительных советских пенсионеров. Вспомните их усталые, хмурые лица. Их дешевые папиросы. Их черные пальто и бесформенные скороходовские туфли. Их возбужденные, недовольные голоса:
— Я, мамаша, Перекоп брал! А ты мне чекушку без очереди не даешь...
А теперь пожалуйте к нам в Форест-Хиллс.
Вы только посмотрите, как одеты наши старики! Как они моложавы и элегантны! Как доброжелательны и бодры!
Среди молодежи еще попадаются наглецы и грубияны. Старики же неизменно вежливы и корректны.
Люди нашего возраста порой ругают Америку. Пожилые люди оценивают ситуацию гораздо трезвее. Хотя перестройка им стоит куда больших усилий. Язык дается с бо́льшим трудом. И пережитое напоминает о себе более властно...
Старики веселее, оптимистичнее нас. Среди молодежи больше распространено уныние. (Которое лишь издалека напоминает величие духа.)
Пожилые люди знают:
Уныние страшнее горя. Ибо горе есть разновидность созерцательного душевного опыта. Уныние же — сон души...
Старики не меркантильны. Они звонят мне в редакцию:
— Материально я вполне обеспечен.
