Ман. Какая прекрасная о поэзия! Его книга «L’Amour des amours» — это цикл сонетов, за которыми следуют стихи о метеоритах, планетах и небесах. Кто-нибудь другой написал такую книгу? Никто!
— Действительно, — согласился доктор. — Но ты удивляешь меня, Гимараеш. Я думал, что тебя интересует только медицина.
— Так и есть. А подобные книги я читаю в свободное время, если они попадаются мне в руки. А вы себя зачем истязаете этими замороченными глупцами?
— Поскольку я человек Ренессанса и гуманист, — ответил доктор. — Я должен их читать.
— Ренессанс… Гуманист… Кого это интересует? — сказал я. — Вы, сеньор, человек богатый, многого добились в жизни, сделали карьеру. Зачем вам этот Ренессанс и гуманизм?
— А это дань моде, дружок, большая сила, словно крылатая птица. Это намного важнее, чем ты, должно быть, себе представляешь. Наверное, мне следовало тебе разъяснить кое-что для правильного понимания данного вопроса, дабы в один прекрасный день ты не упрекнул меня в том, что я научил тебя многим вещам, а этому — нет. Тебе, Гимараеш, следует научиться различать два вида модных тенденций. Одни из них — однодневки: утром появляются, а к вечеру о них уже забывают. Но другие дают результат лишь спустя какое-то время. И если ты хочешь добиться в жизни чего-то большего, ты должен научиться распознавать и придерживаться только их. Возможно, завтра никто не станет придавать значение тому, богат ты или беден, добился ты успехов в медицине или нет. Единственное, что будет иметь значение, так это то, являешься ли ты гуманистом и человеком Ренессанса.
— Да какая разница, что будет иметь значение завтра? — отмахнулся я. — Carpe diem. Лови момент сегодня. А что будет завтра — неведомо, как говорят арабы.
— Ну да, так они говорят, а видишь, что с ними сталось, — ответил доктор, указав сначала на берег Андалусии, а потом на африканский берег. — Завтрашний день непременно наступит, не сомневайся. Так всегда происходит.
Я не был в этом убежден, но предпочел промолчать. Меня и без того уже выворачивало наизнанку.
— Если тебя будет рвать, — сказал доктор Монардес, — будь осторожен. — И он указал мне на корабельный борт рядом с собой. — Это тот самый гвоздь, на который напоролся Васко да Герейра.
— Да что вы! — удивился я. — Он до сих пор здесь?
— В Испании, дружок, никогда ничего не теряется, — глубокомысленно произнес доктор и отправился к себе в каюту.
Англичане — приятные люди, хотя, возможно, и немного глуповаты. Во всяком случае, они мне кажутся глупее испанцев, быть может, и португальцев, да даже и неотесанных болгар, хотя последнее я утверждать не берусь. Чтобы казаться умными, они беспрерывно соревнуются в остроумии, хотя юмор у них довольно тривиальный. Можно сказать, что они прямо-таки излучают серую посредственность. Но я предпочитаю их испанцам. Испания, залитая солнцем, как бы купающаяся в свете, по сути, очень мрачная и горькая страна, а Англия, окутанная туманом и залитая дождем, выглядит зеленой и веселой. Во всяком случае, гораздо более мягкой и ласковой. Англичанину ты многое можешь сказать, и он продолжит строить из себя умника и упражняться в остроумии, а испанец, не говоря ни слова, просто набросится на тебя с ножом. Он считает это чувством гордости, но я — иностранец и отлично понимаю, что к чему. Это больное честолюбие, огромная самовлюбленность и вспыльчивость. С испанцем нужно держать ухо востро. Он опасен, и даже когда проявляет сердечность, его нельзя назвать веселым.
А англичане — люди веселые. Это мне особенно импонирует, так как я большой любитель бурлеска. Как говорит доктор Монардес, то, что в Испании считается бурлеском, в Англии воспринимают как трагедию. И это действительно так. В Испании ты не увидишь подобное английскому бурлеску. В Англии театр процветает, бурлески идут на всех сценах. Лопе де Вега у них считается комиком! Да какой же он комик?! Надо приехать в Англию, чтобы понять, что значит бурлеск или фарс!
Сеньор Фрэмптон познакомил нас с неким господином по имени Бен, который оказался человеком известным и большим знатоком театра, любителем комедии, в особенности, бурлеска. Он-то и поводил нас по театрам. Вчера, например, мы были в «Глобусе» и смотрели трагедию. Я не против трагедий, потому что, как я уже сказал, английские трагедии подобны испанским бурлескам. Человек всегда может проводить время весело и с толком, независимо от того, что он смотрит.
Поскольку нас тут считают талантами, мы уселись на боковых стульях прямо на сцене. Согласно здешним представлениям, талант — это человек, который, как сказал Бен Джонсон, приведший нас в театр «Глобус», одет в красивые одежды, у него красивой формы ноги, белые руки, завитые волосы, ухоженная борода, есть шпага и шесть пенсов, чтобы заплатить за это место. Мы отвечали почти всем этим требованиям и прежде всего — последнему.
Между прочим, здесь все таланты курят, правда, трубки. Это дань плебейскому обычаю, который они переняли у анабаптистов — мошенников-голландцев. Только мы с доктором Монардесом курим сигариллы. Поэтому сразу, как только мы вошли, слуги поставили на столики перед нами по одной свече. Все стали раскуривать трубки, а мы с доктором Монардесом — сигариллы. Тем временем действие началось. Мы были окутаны клубами дыма, над партером тоже стелился дым, поскольку и там многие закурили трубки. За ароматными клубами я почти не видел артистов, хотя отлично их слышал.
— Наш храбрый Гамлет убил Фортинбраса, — донеслось до меня со сцены, и я напряг глаза, чтобы увидеть происходящее, но сумел разглядеть лишь две фигуры, которые что-то говорили, объятые клубами дыма, точно ангелы, спустившиеся на землю.
В этот момент кто-то похлопал меня по спине. Я обернулся и увидел прислужника.
— Хотите фундук, сеньор? Яблоки, орехи?
— Мне — яблоки и фундук, — сказал сеньор Джонсон, сидевший рядом.
— Мне тоже, — сказал я.
— Слушай, Гамлет, идет молва, что я, уснув в саду, ужален был змеей; так ухо Дании поддельной басней о моей кончине обмануто [4] — донеслось до меня в этот момент…
Но я не видел на сцене никакой женщины.
— Кто такая Дания? — обратился я к сеньору Джонсону.
Дания… Это… Ай, не все ли равно… — махнул он рукой, раскуривая трубку и с наслаждением затягиваясь ароматным дымом. — Клянусь вот этой свечой, я не понимаю тех ненормальных, которые пришли, чтобы смотреть игру этих олухов, играющих, как продажные корабельные девки… (Надо заметить, что так Джонсон выражался везде, куда бы мы ни приходили). — Хорошо, хоть тут не поют, — продолжил он. — Их музыка отвратительна… Уши вянут слушать… А их монологи… жалкая картина, как и те
