предполагает, что лучше всего вам просто отойти в сторону, навсегда оставить все это.
– Мне кажется, уже немного поздно. – Я очень старалась говорить ровным тоном. – Это ведь вы выволокли на поверхность мое прошлое. Вы даже дочку мою втянули в ваш мерзкий маленький обман.
– Но я никогда даже близко к вашей дочери не подходил! – возразил он, и мне его изумление показалось искренним. – И никогда у вас дома не был. Да и с чего бы я стал беспокоиться: ведь Доминик и так уже там.
– Значит, Доминик тоже во всем этом участвовал? – Во рту у меня вдруг пересохло.
– А вы уверены, что хотите это знать?
Я кивнула.
– Разумеется, участвовал. – В голосе Фентимена прозвучало почти сожаление. – Ему страшно хотелось убрать вас из «Короля Генриха». Он считал, что с вашей стороны это была плохая идея – вернуться туда, где все и случилось. И он просил нас сделать все возможное, чтобы вы наверняка там не остались.
– Вас просил? Вы хотите сказать, вас и Милки?
Фентимен пожал плечами:
– Милки там уже работал. Так что попасть туда нам было легче легкого. Кроме того, я и сам хорошо знал эту школу. Так что мы довольно быстро придумали, что нужно сделать. Простите, что я так говорю, но не похоже, чтобы вас в «Короле Генрихе» приняли с распростертыми объятиями.
– А насчет моих родителей? – спросила я. – И тех писем от Конрада? Об этом Доминик знал?
Фентимен покачал головой:
– Нет, об этом он ничего не знал. Я же сказал, все было связано исключительно с вами. Я просто увидел свой шанс и решил им воспользоваться, только и всего. А Доминик даже вопросов никаких не задавал. Но если вы все-таки попробуете причинить мне неприятности в «Сент-Освальдз», то могу вам пообещать, что устрою Доминику куда бо́льшие неприятности в «Саннибэнк Парк».
Я задумалась. Да, Джером, пожалуй, прав. В таких заведениях, как «Сент-Освальдз», принято заботиться о своих сотрудниках. Если на кого-то из преподавателей поступала жалоба, то расследование неизменно велось внутри школы – если вообще велось. А в случае с Фентименом мне и вовсе было сомнительно рассчитывать на успех: в конце концов, я даже к числу родителей тамошних учеников не принадлежала.
Я вытащила из кармана пачку сигарет и закурила. Я снова начала курить после смерти родителей, хотя в присутствии Доминика все же старалась этого не делать. Я держала сигарету красными от холода и начинавшими неметь пальцами и судорожно затягивалась, с невероятным облегчением наполняя легкие дымом.
– Я не собираюсь подавать на вас жалобу, – сказала я. – Я просто хочу понять, что тогда случилось.
Фентимен посмотрел на меня.
– То есть вы хотите сказать, что действительно этого не знаете? – Мокрые волосы у него прилипли ко лбу, а плащ промок насквозь и потемнел. Первоначальное выражение смущения у него на лице сменилось почти добродушием. – Поверьте мне, Ребекка: если вы вообще ничего о том дне не помните, то вам и не стоит помнить. Вам не нужно никому ничего доказывать. Все кончено. Забыто. Вам нужно просто жить дальше…
– Я не нуждаюсь ни в твоих советах, ни в твоей опеке, ублюдок! – Я сказала это очень тихо и почувствовала во рту вкус и запах дыма. – Рассказывай, что случилось в тот день.
Некоторое время Фентимен молчал. И смотрел на меня с наглой самодовольной улыбкой. Такая улыбка обычно появлялась на физиономии каждого мужчины, который на лестнице, задрав голову, пытался заглянуть мне под юбку. Такая улыбка появлялась у каждого преподавателя школы «Король Генрих», который «по ошибке» принимал меня за секретаршу. Такая улыбка появлялась на лице каждого мужчины, который считал, что он может стать моим покровителем.
Как сильно ты меня любишь, Бекс?
Как сильно ты меня любишь?
– Неужели вы так и не сделали никаких выводов? – спросил Фентимен. – Неужели за столько лет ни о чем не догадались? Просто поверить невозможно, что вы все это время ухитрялись скрывать правду даже от самой себя.
– Я не понимаю, о чем ты, – холодно сказала я. И все же было что-то знакомое в его интонациях, в ритме произносимых им слов; что-то напоминавшее дом моих родителей, где вечно бормотали своими мертвыми голосами дикторы этих номерных радиостанций. То ты придумывала какое-то чудовище, которое живет в канализационных трубах, и все свои неудачи на него списывала, считала, что это его происки. То вдруг появилась эта Эмили. Ты даже фамилию ей дала по названию нашей улицы.
– О чем ты? – повторила я. – Да говори же, наконец! Кто убил Конрада?
Глава десятая
12 сентября 1989 года
Это же просто смешно, какими мы самих себя видим. Нам и в голову не приходит, что мы убийцы, пока мы сами не совершим убийство. Да и потом стараемся сделать вид, будто произошло вовсе не убийство, а нечто другое. Например, преступление, совершенное в состоянии аффекта. Или в порядке самозащиты. Или в результате несчастного случая. Или же это было просто Деяние Господне. А может, даже кратковременное помешательство.
И я, конечно, тоже никогда не воспринимала себя как возможного убийцу. Фентимен отвернулся, а я подняла с земли какую-то дубинку – по-моему, это был тот самый сломанный столбик от калитки. Довольно увесистый кусок дерева длиной фута три; на одном конце у него торчала парочка погнутых гвоздей и нечто похожее на часть дверной петли. Дерево было насквозь пропитано водой, поскольку довольно долго пролежало в луже. Я взяла эту дубинку наперевес, как хоккейную клюшку, и хотела уже треснуть ею Фентимена по затылку, но он, должно быть, догадался о моих намерениях, начал оборачиваться, и мой удар пришелся ему не на затылок, а в челюсть. Он отлетел от меня, рухнул на землю и скатился в мелкое дождевое озерцо.
Говорят, что утонуть можно и в луже. Я могу подписаться под правдивостью этого утверждения. Он, пожалуй, даже не сопротивлялся. По-моему, своим ударом я выбила ему челюсть из сустава, потому что он даже звуков никаких не издавал. Минут десять я просто стояла, поставив ногу ему на шею под затылком и пытаясь сообразить, что мне делать, если кто-нибудь – из мальчиков или учителей – случайно пройдет мимо. Никакого конкретного плана у меня не было. В голове мелькал водоворот мыслей и образов, вырвавшихся на свободу благодаря одному лишь совершенному мною действию – как у Пруста, когда он просто сидел, макал в вино бисквитное пирожное и вспоминал прошлое. Сравнение было, конечно, абсурдным, и я даже в тот момент это сознавала. Однако «макание» Фентимена в лужу возымело тот же эффект: передо мной вдруг начало разворачиваться прошлое, и я постепенно вытаскивала его наружу, как волосы из сливного отверстия в раковине. Все стало проясняться в моей памяти. Я вспомнила
