все вверх ногами, словно другие глаза стали. На церковные потиры хулу возносят. А кто указал творить это в его воспоминание, дондеже приидет?
Ссылаются на апостола, велевшего исповедовать согрешения друг другу. Но откуда вы взяли разрешение связывать на земле и разрешать на земле?
«И впрямь, предречения-то в писаниях не про нас ли? С нами ли, полно, Христос-от? Ой, грехи мои тяжкие!» - стало думаться Алексею Ивановичу.
Про паспорты на ум ему тут пришло: «Переменяются прежние имена, не велят сказывать фамилии, где родился, где отечество, а я-де - пустынный воспитанник, христианин есмь. А разве родившегося в Вифлееме Христа не записали в кесареву перепись? А разве утаивал он себя перед народом и учениками своими: кто он и откуда есть? А при распятии на кресте что было написано над главою его? Господь сам нам изрек: все мимо идет, небеса и земля мимо идут, а словеса никогда не прейдут. А мы вот и подати избегаем платить, учим и других не воздавать кесарево кесареви, а Божия Богови. Вот-де наша церковь не в бревнах, а в ребрах; да про нас ли писал апостол-то: «Вы есте церковь?» Не повапленный ли мы гроб, погляжу я, наполненный смердящими костями?
- А промахнется кто, - спрашивал ученик у наставника, - попадет в недобрые руки и в ежовые рукавицы - что делать?
- Разрешаем тем склоняться на обращение к церкви, в чем и первые наставники такие примеры являли. Да об этом на ушко и по большому секрету, как верному и надежному старцу.
Еще больше у Алексея Иваныча защемило сердце: дальше в лес - больше дров.
- Так ли апостолы-то? - спросил он и заскорбел.
«Вот хвастались, - долго думал он потом, - и все тому сильно веровали, что наставник - чудотворец: он такой имеет быстрый ход в ногах, что, ежели чуть на шаг отступит от никонианина, его уж и нет. А у конвойщика-то по дороге в город Петрозаводск оставил в руках лепешок рубахи. Где чудо и где благодетельство? Положил ли он тут душу за други, как Спаситель указал, хотящий не жертвы, а милости? Не тать ли и разбойник наставник наш, не входящий дверьми и не внемлющий гласу?»
Стал Алексей Иваныч осматривать повапленный гроб свой и разглядывать смердящие кости; увидел ли что сам, услыхал ли от других - все проверял и вновь примерял, оглядывая.
Слышал Алексей Иваныч и ужаснулся.
- До чего дошли! Одного дурака довели до такого умоисступления верой своей, что он взял да на Страстной неделе около Волосова в зароде сена и сжегся34.
Видел Алексей Иваныч: Григорий Летихин из дер. Залесья переходит из подполья в подполье, по домам, ища душевного спасения, и все на следах красивой девки, которую заметил он в скрытницах. Куда она - туда и он: отстать не может. Выскочил он из мира для нее, она же его и теперь все за собой водит. Больше ему ничего и не надобно.
Видел - ходит Яков Логинов из Куткиной и тоже все душевного спасения ищет. В 40 христолюбивых домах пережил, молодую жену свою бросил, весь свой капитал с собой унес и при себе таскал, однако наставнику в руки не отдал. Был он зато у наставника в большом пренебрежении, не пользовался в его саде никаким почетом; за это рассердился и ушел восвояси к жене, у которой и хранились все его деньги.
Слышал потом Алексей Иваныч, что когда этот Логинов вернулся домой, то жены своей не нашел: и она ушла из миру и скрывалась в Лугах, в подъизбице христолюбца, который Логинову был должен.
Пришел Логинов к должнику, спрашивает:
- А что, раб Божий, есть у тя моя жена?
Тот начал ратиться и клясться:
- Нет, и не ведаю где.
Когда же Логинов шепнул ему, что он долг ему прощает:
- Только скажи, где моя жена?
Этот хозяин кивнул головой на то хранилище, где была баба. Тогда Логинов тихими стопами подошел к дверям затворного прируба, толкнулся и увидел жену в охабке скрытника из деревни Залесья Федора Косухина, который тоже бежал от тюремного заключения за долги.
Знал Алексей Иваныч слепую женщину Устинью, которая тоже жила в их саде в скрытницах, но по бедности не принесла сюда ничего. Видел он, как старицы и старцы морили ее за то голодом и накладывали на нее такое число лестовок, что слепая едва в целый день управлялась с ними. «Сами ели вдосталь и рыбно, и крупивчато, и медовое, насбиранное со всех стран, а слепой Устинье давали только сухого хлеба, и то не по многу». Раз стали делить насбиранное избранными сборщиками - большое и крупное поступило на руки наставникам, перепало и на долю Устиньи рубля полтора. Стала слепая с деньгами этими скучать, еще больше жаловаться, проситься на мир, не умолкая, да так усердно, долго и много, что деньги у нее отобрали, а ее почти в одной рубашке и рубишном суровом сарафане вытащили из пустыни на мир. Пригрозили ей и клятву с нее взяли никому не говорить об убежище, а не то пообещали удушить или утопить ее в реке. Да с Устиньи теперь хоть и не бери клятвы: вышла она из затвора совсем зачумленная, сидит в углу и молчит целыми днями. Когда пристают к ней с вопросами, баба вздрагивает и творит только молитвы, а толковых ответов никто от нее добиться не может. Ходит она понурив голову и пугливо оглядывается. Когда и о простых житейских и невинных делах идут расспросы от знакомых баб, Устинья вступает светлыми минутами в разговор не иначе, как предварительно оглянувшись вопросительным взглядом на ту большуху, которая ее по нищенскому положению приютила и прикормила, и как будто спрашивает на то ее разрешения и благословения. Совсем извелась баба. Да и молодые девки переделываются в затворах на ту же стать: иная и есть не станет, пока не дадут и не напомнят, и на всякий приказ и требование готовы и безответны, на большое подобие бессловесным домашним животным.
Устинья все-таки добилась своего, и счастье ее еще пуще укрепляло зависть и досаду Алексея Иваныча; как быть и куда идти, когда по дряхлости лет и приемыш его от него, безденежного и скорбного человека, по сущей справедливости совсем отказался? Вот теперь сиди и гляди в эту неперелазную стену, что встала промеж лесной избушкой и вольным светлым миром. Закладывали и складывали эту стену другие, а доделывал сам
