– Эх, уж и покажу вам кузькину мать! СтавьсяП Выбрали судей для порядка. Сели на колоду. Ударил Терезин дедушка в ладошки, понюхал табаку, – начинай!
Клюпф был пониже Ивана, но шире в плечах, грузней. Прихватил Ивана под поясницу, стал под себя давить. Давил-давил – лопнули штаны, насмешили. Вытянулся Иван, навалился, захватил бычью шею, – нет, не сдюжишь. Прошел срок, ударил в ладошки Терезин дедушка:
– Довольно. Пива Клюпф много выпил!
Выпустил Иван Клюпфа – синей синьки. Плюнул в сухой кулак:
– На кулаки ставься! Эх! удивлю чертей!!
Не дали судьи, закричали: с пьяным нетрудно сладить! Тогда Фриц крикнул:
– Давай на мешках пробовать, кто сильней!
Лежало во дворе пять мешков с парниковой землей, больших, тяжелых. Взвалил себе Фриц мешок, велел Ивану наложить другой сверху. Наложил Иван. Прошел Фриц по всему двору – не погнулся. Велел третий накладывать. Прошел – чуть погнулся. Скинул мешки, велел Ивану носить.
Три мешка навалил Иван, прошел по всему двору соколом, «чубарики» высвистывал. Ничуть не погнулся, крикнул:
– Наваливай!
Тяжелые были мешки, пятипудовые. Прошел Иван по всему двору – не погнулся. Чуть поплясал даже:
Йехх, ж-журочка-журавель…
Журавушка-д-журавель!
Хохнули немцы, палками застучали.
– Эх, побил Фрица!
– Нет, Фриц может!
Навалили Фрицу четыре мешка. Прошел, бурый, Фриц, выпучив глаза, закачался, скинул. Крикнул лихо Иван:
– Эх, удивлю чертей! Наваливай весь пяток, немцы!
Стали немцы кричать:
– Довольно! Сорвешь спину, Иван! Видим, не слабей Фрица!
– Наваливай! Нох афладен!!
Стали наваливать на Ивана… Гора горой. Не видать его стало под мешками. Навалили. Выправился Иван, переступил шага два, нашелся – пошел ходко. Поднялись немцы с колоды, с лавки, вытянули шеи, головы, ждут – качнется. Натужился Иван во все жилы, стал как клюква. Прошел мимо Брауна – усмехнулся:
– Садись, хозяин! Прошел мимо Фрица, бурый:
– Сажай и свою и мою кобылу!
Ступил мимо Тильды, глянул в жадные ее зубы, – хрипнул:
– Стан… цуем… што ли…
Признал мутившимися глазами Терезу, – целует ее Генрих в розовое ушко, в хмелевую головку, – закачался: гак-нуло у него в груди каленое железо.
И вот когда хлынуло в него темной волной и заколыхалась под ним земля, – услыхал Иван, зовет будто его чей-то родимый голос: «Ваня!»
V
Очнулся Иван на земле. Уже темнело небо. Яснели звезды. Лежали мешки у глаз. Толпились-гудели немцы. Кричал Браун:
– Глупая игра! Можно потерять человека! Фриц смеялся:
– Что, Иван! Земля всех накроет! Вставай, выпьем.
– Вставай, Ифан! Вставай, русский медведь! – орал Клюпф. – Ты сильней всех, кабан! Хох! Выпьем, мой друг, на брудершафт! Хох!
Не мог подняться Иван. Подняли его немцы, усадили на колоду. Принесла ему стакан молока Тильда.
– Выпей, Йоганн, молока…
И вдруг – хлестнуло из Ивана кровью, кривой струей брызнуло в молоко и на белую руку Тильды. Взвизгнули девушки, Тильда отдернула руку с розовым молоком в стакане, побледнела.
Взял у ней Фриц стакан, усмехнулся:
– Что… чужой еще крови не видала… Поди вымой…
– Тильда, Тильда! – звала старая немка. – Время доить, Тильда!
Кукушка прокуковала – восемь. Пошла Тильда переменить платье. Немцы ушли допивать пиво, а Фриц повел Ивана в сарай, на койку.
– Не знаешь ты меры, Иван, – вот и потерял силу. Все это твоя глупость. Надо и шутить разумно.
Едва выговорил Иван:
– Плевать.
Ночью опять шла кровь – залила всю рубаху. Томила жажда. Не было подле Ивана человека. Иван слабо вбирал губами горячий воздух, колыхался на высоких, под небо, возах сена и слышал жалеющий его родимый голос…
Светать стало. Прокуковала пять раз кукушка, – и пришел – застучал Браун:
– Как, Ифан? Можешь окапывать картофель?..
Неподвижно лежал Иван – плат белый. Какая уж тут картошка! Постоял-постоял Браун…
– Ифан! Ты бы выпил немного пива… и покушал свинины?..
Не отомкнул глаз Иван. Выговорил чуть слышно:
– Сыт… бу… дя.
Не понял Браун. Стоял-топтался, советовал растереть грудь и спину оподельдоком или муравьиным спиртом: верное, старинное средство. Сам он всегда растирает грудь муравьиным спиртом.
– На родину… Расею желаю… везите… чую…
Не понял Браун: бредил Иван на чужом языке – на своем, медвежьем.
Пришел Фриц, поглядел на восковое лицо Ивана. «Готов», – подумал. Сказал, что надо везти в больницу.
Воли искал Иван, искал губами. Невнятное говорил себе, немцам, темноте сарая. Хватал воздух губами: бредил на неведомом языке, – на своем, медвежьем…
Повез его в больницу сам Браун.
Когда подсаживали в плетушку, Тильда привстала на колоду, чтобы лучше видеть. Встретился с ней Иван глазами. Усмехнулся слабо: видишь, какой теперь, не то что… Оглянул двор немца, крепкую, дикого камня, стройку, телок, которых выгоняла в загончик Лизхен; поглядел на расшитые занавески на окнах, на красные сережки фуксий, на зеленые, густые гряды огорода, к саду. Эх, перетащить бы в Сквор-цовку!
Сгорбился и привалился к немцу.
Когда проезжали мимо голубого домика Виндэ, Иван поглядел на садик, но не было там праздничной Терезы.
Прощай. Прощай, синеглазая, ласковая, не наша. Вспомнил, как сказал вчера пьяный Клюпф: «Ты сильней всех, Иван!» Накатило досадой, и сказал немцу Иван:
– Все умею… Все бы ваше хозяйство справил… плевать. Покачал Браун головой, ответил через сигарку:
– Нет. Не справить тебе, Ифан. Ты… ты картофельный голёва, Ифан.
Сказал, как говорил часто. И добавил:
– Не картофельный голёва так не кончает. Думм!
– Плевать! – сплюнул Иван кровью. – Отдам тебе рубль заветный…
Не ответил Браун. Нашарил Иван кисет, вынул заветный рублик, погладил на ладони…
– На, немец… Поминай Ивана.
Посмотрел Браун в лицо Ивану, взял рублик из холодных пальцев, достал кошелек бисерный, кувшинчиком… Да не дал ему Иван: вытянул рубль из пальцев.
– Пущай гуляет!
И, собрав последние силы, пустил его на ребро в небо, как, бывало, запускал лещедкой.
Прудом грюнвальдским, плотиной как раз ехали они – пруд на версты. Далеко блеснула серебряная капля. И канула.
– Пущай… гуляет! – болью усмехнулся Иван, кривя губы.
Строго оглянул его Браун и засопел сигаркой.
VI
За ужином сказал Браун:
– Мы потеряли доброго Ивана. Доктор сказал, будто лопнуло у него в груди, где пробила пуля. Ты, Фриц, его рассердил. А он – глупый и не знает меры. А был золотой работник. Надо просить опять. Говорят, новую партию прислали русских Иванов на работы. Не надо было его задорить!
– Он хотел перед девушками похвастать силой, – сказала Тильда. – Такой бабник! Теперь я могу сказать: очень он таскался за мной, бедняга.
– Что такое? – строго закричал Фриц.
– Вздумал еще! За кого же ты меня считаешь?! – крикнула возмущенно Тильда.
– Ладно. Налей мне пива.
Тильда налила ему и себе, протяжно заглянула в глаза и чокнулась – не отняла кружки. Любовно глядела на них старая немка. Кукушка прокуковала – десять.
– У него уже помутилось… – показал на голову Браун. – Он зашвырнул в пруд свой серебряный рубль, две марки!
В этот час в чистой палате грюнвальдского медицинского пункта умер Иван.
Дежурный доктор отметил в своем журнале: «Русский пленный. Иван Грачев, 26 лет, № 24727, умер в 10 ч. 16 с. мая от кровоизлияния в легкие (легочный удар). Заявлена причина: поднятие чрезмерной тяжести на спор, в игре (до 30 рус. пд.). Причина способствовавшая: боевое ранение в грудь (сквозное). Прекрасно выраженный экземпляр славянского типа. Всестороннее измерение сделано (стр. 169). Сообщить г. профессору Клейден (Берлин)».
Записав показание фельдшерицы, доктор приказал перенести труп в прозекторскую – для вскрытия.
1918–1923
(Сказ)
Какого царства, какого государства – не сказано, – только и не в турецкой земле, – лежала широкая степь, подремывала, снами перемогалась, Миколе-Угоднику моли-лась. <…> А народ на той степи жил не так чтобы разумный какой, но только лаптем щи не хлебал, а как быть полагается. В колокола позванивал, попов не то чтобы уважал, а обиды не делал. И разбоя большого не было, – так, маленько пошаливали разве. Родителей не то чтобы почитали, а бивать на миру совестились. Жили ни богато, ни бедно, мимо чужого не проходили, а чтобы силком, к примеру, – закона не забывали. Микола-Угодник не пустое место, – нет-нет, а погрозится, строгий. Да и Илья-Пророк – нет-нет, да и прогромыхает. Тоже и Матерь Божию почитали, помогу бабью, – скорбей тоже повидала, ласковая.
