японцы, — рассуждал, лежа на кане, латуза, — Те съели моих чушек и, уходя, заплатили какими-то бумажками. Даже и не деньги, а ярлычки какие-то... Объясняли, будто это квитанции под те деньги, которые они получат от русских, когда побьют их... Латузе даже смешно стало при мысли, что японцы могут побить русских...— Разве есть на свете народ сильнее русских? И франки и инглезы гораздо слабее их,
и войска у них меньше... Латуза сам убедился в этом, когда заморские диаволы приходили воевать с самой богдыханшей [61]... У инглезов и франков людей было с горсточку, а русских очень много... А японцы собираются их побить... Хвастают нарочно, чтобы за чушек вместо денег платить какие-то ни на что не годные бумажки... При мысли об этих бумажках, полученных им от японцев, которые он все-таки спрятал, на всякий случай, две золотые монетки, полученные им от русского офицера, в глазах латузы принимают огромную ценность и кажутся ему целым капиталом. «Шанго, капитан, шибко шанго, ададэ, капитан»,— шепчет про себя латуза, а сам чутко прислушивается... Стар латуза, глаза начинают изменять, но ухо его по-прежнему чутко, и слышит это ухо что-то неладное... Словно огромная змея ползет по ущелью и глухо шуршит своей высохшей кожей по камням... Осторожно поднялся латуза с кана и вышел из фанзы... Ночь уже давно перешла за половину. Побледневшая луна медленно угасала, слегка закутанная туманной дымкой прозрачных облаков, красивым узором протянувшихся от вершины дальней сопки через весь необъятный простор синеющего небосвода. Из темного ущелья чуть струился засвежевший под утро ветерок. Шорох ползущей змеи яснее долетел до слуха латузы. Теперь он уже не сомневался в значении этого шороха. По ущелью шли люди, обутые в мягкую обувь... И много их было. Старик, не теряя времени, быстро, насколько позволяли ему старческие ноги, выбежал на ближайшую скалу и, притаившись за огромным камнем, осторожно заглянул в ущелье... Он увидел перед собой длинную фалангу японской пехоты. Закинув за плечи ружья, японцы шли по двое, мягким эластическим шагом. Впереди их шел молодой китаец. По тому, с какими предосторожностями подвигался отряд, а еще больше по телодвижениям китайца-проводника, латуза догадался, что японцы знают о присутствии русских и рассчитывают застать их врасплох... Латуза проворно сполз с утеса и, быстро подбежав к казакам, принялся расталкивать их. Но разоспавшиеся беспечные забайкальцы только глухо мычали, качая отяжелевшими головами... Вне себя от страха латуза кинулся в фанзу и изо всех сил дернул за руку офицера... Тот разом проснулся.
— Что такое, в чем дело? — забормотал он спросонья, но, увидев перед собой искаженное ужасом лицо латузы и не понимая, что ему надо, офицер опасливо потянулся за револьвером.
— Ибэн, ибэн! [62] — хрипло давясь, простонал латуза, указывая пальцами на дверь. Офицер мгновенно понял. Его красивое лицо слегка побледнело, темные глаза вспыхнули, он выхватил из кобуры револьвер и одним прыжком очутился у дверей. Притулившись под забором, подсунув под себя винтовки, безмятежно спали казаки. Впереди в нескольких шагах от фанзы, около входа в ущелье, сладко дремали часовые, а дальше, торопливо примыкая на ходу штыки к ружьям, беглым шагом спешили японцы.
— Погибли! — молнией пронеслось в голове офицера, но он не потерялся. Собрав всю силу легких, он диким, пронзительным, не своим голосом завопил: «Японцы! тревога! японцы!» и, вскинув револьвер, не целясь, выстрелил, раз, другой, третий... При звуке выстрелов казаки разом очнулись... Одна минута, и все уже были на ногах.
— К коням! — зычным голосом скомандовал офицер, первым бросаясь к своей лошади... Но было уже поздно. Японцы успели обежать фанзу и, окружив ее живым кольцом, открыли огонь... Часто, часто затрещали выстрелы японских магазинок5. Пули, зловеще посвистывая, забороздили воздух... Казаки, многие не успев еще вскочить в седло, как подкошенные стали валиться, поражаемые предательскими выстрелами. Несколько лошадей упало и с жалобным ржанием принялось биться на земле, заливая ее горячей кровью. Несколько казаков, успевших сесть на коней, выхватили шашки и с отчаянием ринулись на цепь стрелков, в надежде, прорвав ее, ускакать, но японцы не дали проскакать им и нескольких шагов... Весь огонь как бы слился в одну струю свинца, направленную в смельчаков... Через минуту их тела уже корчились на земле, залитые кровью, и только трем, четырем каким-то чудом удалось прорвать это огненное кольцо и ускакать, но и из них, наверно, не было ни одного не раненого... В числе прорвавшихся был и молодой офицер, начальник казачьего разъезда. Он первым вскочил на коня и, выхватив шашку, с гиком кинулся на ближайшего японца... Японец выстрелил, но промахнулся... В это мгновенье над его головой ярко сверкнул клинок и с размаха врезался ему в темя... Заливаясь кровью, японец тяжело свалился под копыта лошади... Кругом неистово гремели выстрелы. Офицер почувствовал, как что-то сильное толкнуло и обожгло ему бок... Его даже качнуло от удара, но он напряг все свои силы и, крепко уцепившись левой рукой за луку седла, правой продолжал махать окровавленной шашкой... Смутно различал он перед собою скуластые рожи японских солдат, слышал их гортанные крики, напоминавшие крики хищных птиц, стоны и вопли расстреливаемых казаков... Запах свежей человеческой крови щекотал ему ноздри... Но вот все это исчезло. И японцы и стоны остались позади, только изредка угрозливо повизгивают около самых ушей пули... Выстрелы затихают... Офицер чувствует, как его конь словно стелется по земле... С каждым прыжком расстояние, отделявшее его от врагов, увеличивается, а с этим растет надежда и уверенность в спасении... Ущелье далеко позади; уже не слышно назойливого посвистывания пуль... Офицер вобрал всею грудью воздух, чтобы перевести дух, но при этом движении словно острые когти впились ему в бок... От нестерпимой боли голова его закружилась, он качнулся вправо, влево, разом весь как-то ослабел, осунулся, руки выпустили поводья, онемевшие ноги выскользнули из стремян... Еще несколько скачков, и он тяжело повалился с седла... Последней его мыслью было: «Неужели это смерть?!»
III
Хорунжий Катеньев испуганно открыл глаза и с минуту лежал не шевелясь, собираясь с мыслями, стараясь уяснить себе, где он находится. Над собою он видел каменный свод, с одного бока возвышалась такая же стена, с другого — небольшая площадка, тонувшая во мраке. Какой-то странный полусвет пробивался откуда-то сверху с правой стороны и чуть-чуть озарял каменные глыбы, теснившиеся со всех сторон. Катеньев попытался приподняться, но нестерпимая боль в боку и ноге ниже колена заставила его поспешить принять прежнее положение. Только теперь он заметил, что лежит на
