«Дядичка» мало изменился, подсох, почернел, и руки жесткие. Морщин прибавилось, похож на горца…
– Питаемся… а вообще – пытаемся! Неинтересно, к черту… Идем.
– Разгону нам нету, барышня… – сказал знакомый Але казак, ростом с полковника, только моложе и пошире. – Промеж забору, для разговору. Японцу тут ползать!..
– Не уходить! – мотнул полковник на казака. – Гоню, ступай на Буко, под Байоной, артель там, к тысяче бы выгнал… прилип с Лемноса!
– Я говорю, что… Наберите на камиончик хочь, а мы с господином капитаном управимся…
– Играй обед!
Для торжества полковник надел пикейную тужурку и затопил громадный камин сосновыми дровами, «чтобы пальба была!» Капитан надел пиджак с приколотым рукавом и поставил букет золотистого патата, за неимением хризантем. Подавал казак-повар: потофэ картошка со шкварками, яичница на сале. Пили за «слетевшего ангела».
– Вино с «Пуркуа-Па?», или – «вен-па-пердю»! А как мы его давили!
– Винцо соответственное, только наше урюпинское куда! Вы-морозки!.. Графский винодел антиресовался: «скажите, как вы достигаете 22 градуса?»
– Спирту, мол, подливаю…
– Не-эт… А секрет. И не сказал!
– И мне не скажет!
– Вам я по дружбе скажу, как воротимся. Эх, сад-виноград… не побей тебя гра-ад..!
Аля увидала маленькую икону Спаса, на русской ленте.
К ленте приколоты ордена – белый Георгий, солдатский, еще… Ей сжало сердце. «Живут, сыты…» – думала она, – и хотелось плакать. Всех их ей было жалко: казака, которому нет разгону, дядичку, и однорукого молодого капитана, такого тихого, – у него начинался туберкулез. У него убили мать и двух братьев. Он был студентом-филологом, а теперь собирался уйти на Валаам или на Афеон, – но куда же пойдешь без денег и без руки! После обеда полковник сказал:
– Отпуск до ужина. Казак отправляется в поход, к мадам «Филе», чинить ей раму, дело соответственное. Сума будет смотреть на небо, не пойдет ли дождь, а мы будем щекотать душу. Кофе выпили, ликеры… выпьем потом!.. Сигары – кто желает – в Гаванне…
Аля видела, что у дядички «пели нервы»: он ходил, тихонько насвистывая, как Митя.
Она его хорошо знала.
Полковники, – и отец ее был полковник-артиллерист, – были друзьями еще со школы, в Петербурге жили одной семьей, и именьица их находились в одной округе. Но у Али с Митей почему-то были всегда раздоры. Они очень во многом не сходились. Им казалось, что другой заносчив и считает себя авторитетом. Во время войны, когда Аля была на санитарных курсах, Митя прислал с фронта карточку, где снялся с «сестрой», какой-то княжной Забелло, спасшей будто его от смерти. Княжна была очень некрасива. Когда Митя приехал, Аля смеялась, как он «попался», что таких князей нет, наговорила дерзостей, бросила курсы и поступила в консерваторию. Только через три года встретились они в Новороссийске. Митя помог ей похоронить мать, умершую от тифа, и почти насильно эвакуировал ее в Крым: она хотела остаться, чтобы пробраться в Сибирь, где находился ее отец. В Крыму она просилась в полевой лазарет, но ее назначили в Севастополь, и она узнала, что это сделал ей «назло» Митя. «Княжна» же оказалась в полевом госпитале в Джанкое. Встретились они снова в Галлиполи, где их помирил дядичка. Но и здесь они часто вздорили.
Когда капитан и казак ушли, Аля сказала:
– Дядичка, я хочу поговорить с вами.
Полковник бросил свистеть.
– Слушаю, Алечка, поговорим… – сказал он мягко, понимая, что она уже решила что-то: он знал ее.
Она начала спокойно. Лично она потеряла все. Может быть, есть надежда, что папа окажется в Сибири. После гибели Колчака он мог пробраться в Америку, но и в Америке, и в Китае наведены все справки. Значит, или погиб, или находится в Сибири, – на Алтае, в тайге, – дать знать о себе не может. Если бы его арестовали, было бы известно: он слишком видный. Перхурова, например, судили! А папа был и на кремлевском фронте, и в Ярославле, и на Волге. Последние сведения о нем – из Омска, где его видели. Может быть, еще жив…
– Вполне возможно… – сказал полковник и помешал в камине.
Он знал определенно, что Сокола расстреляли в Омске.
Миша и его друг Лялик… Лялик не был ее женихом, это Митины выдумки. Одинокий, он был так счастлив, когда она позволила ему называть ее «названой сестрой»! Что-то ей говорит, что они должны быть живы! Какой-то внутренний голос…
Полковник сказал – «возможно, внутренний голос… это вполне возможно», – и помешал в камине.
Неправда, что оба они погибли 5 марта, при отходе через Кубань. Они участвовали в этих страшных арьергардных боях, когда полковник Туркул с «дроздами» пробился с музыкой через красную конницу. В этих боях оба они были ранены, но не так серьезно, и их потом видели в районе станицы Крымской. Это ей подтвердили некоторые, там бывшие. У одного казака был внук, который примкнул к дроздовцам, и он спрятал обоих у деда в банде. Они могли потом затеряться, переменили фамилии, а написать не могут. Доктор Кротков сообщал ей, что бывали такие случаи, собирался сам съездить в Крымскую, но его убили…
– Бывали такие случаи, вполне возможно… – сказал полковник и постучал щипцами.
Он сам участвовал в боях 5 марта и знал точно, что Миша и Лялик погибли 4 марта, от красной конницы. Но Митя взял с него слово не говорить.
Он нежно взглянул на Алю. Ее лицо поразило его гореньем веры. Он склонился и начал помешивать в камине.
– Что же ты думаешь… – сказал он в пепел.
– Дело не в моем личном. Я не могу так дальше… Вы знаете, как я всегда смотрела. Митя пошел туда…
Полковник насторожился над щипцами.
– Он сделал правильно… и я горжусь, что он сделал так!.. – сказала она страстно и посмотрела на закопченные балки под потолком.
Полковник видел, как блеснули ее глаза, и у него остро заныло сердце.
– Митя всегда говорит, как я… что мы – в походе! Да, мы – в походе!..
И она высказала все, что в ней накопилось и накипело.
Сидеть и ждать, – этого она не понимает. Она презирает тех, которые говорят об «эволюции». Можно прождать десять и еще десять лет! Для чего мы пришли сюда? Медленно исходить тоскою, бессильно смотреть, как там продолжают убивать, расстреливать, расточать!? Ждать, когда позовет «народ»… масса, которую пихают куда хотят! Россия – это мы, все те, кто действительно ее чувствует и выражает, кто за нее боролся! Где борьба?! Сохранять «кадры»… Еще десять лет, – и во что превратятся «кадры»? Это гипноз. Да, борьба! Почему отход оправдывает бездействие? Разве что изменилось? Там, когда мы бились, мы знали, что каждую секунду рискуем жизнью, и шли на это. Почему же теперь… покой? Приказывать здесь нельзя, но Добровольчество продолжается, и не надо гасить и сдерживать! К чему же тогда – вожди?! Ясно, что тогда те жертвы, миллионы замученных и павших – не оправданы. Имя в истории? История… Есть, кому нужно, чтобы все незаметно переварилось… Повымрут, забудется… довольно крови! Пусть это говорят тем! Мы проливали кровь в боях, те – в подвалах! И продолжают. К нам вопиют мученики. Это странный самогипноз, что борьба кончена. Она должна продолжаться, до конца! Нет территории, оружия, все и всё против нас, но у нас остается воля, – наша воля и воля мертвых! За нас онемевшая Россия! Мы будем бороться там!.. Как когда-то боролись террористы, исполнившие свою задачу. Теперь – примолкли они, взирают! За нас – Правда, Христова Правда! Ложь говорят про «меч», хотят для себя и Христа использовать, одни – фальшиво, другие ради словесного торжества, безлюбцы! Грех – борьба с Дьяволом?! Архангел с мечом на Сатану – грех?!.. Он поразит Антихриста, – так сказало Святое Слово! Мы – слуги Господа! Меч и огонь на Дьявола – Божье дело! и благословенна рука, которая поразит его!..
– Правда, все правда!.. – сказал горячо полковник. – Но та борьба, открытая, полевая, строем… совсем иное! А тут, один… И прежние террористы чувствовали себя в стране… разве можно сравнить систему нашу с системой дьявола?! Непреодолимые трудности, на это толкать… страшно! Надо не толкать, а самим, кто сможет, идти. Так и делается, и вожди тут не виноваты, Аля.
– Я решила идти… и я пойду! – сказала она и перекрестилась. – Вы мне за папу, скажите же… Если бы папа был…
Но что тут скажешь?.. Полковник смотрел в мерцающую золу. Но что тут скажешь!?
– Бедная ты моя… Алечка… я понимаю все, бедная ты моя!.. – сказал он шепотом, стараясь проглотить ком. И вспомнилась почему-то Але залетевшая ночью коноплянка.
Ей стало жаль и себя, и этого храброго солдата, смотревшего так растерянно.
– Дядичка… – сказала она с болью. – Вы отпустили Митю… и меня благословите. Может быть, я там папу встречу…
Полковник видел, что он бессилен. Сказать, что она никого не встретит, навалить на бедную ее головку еще тяжесть? Этим не удержать, а хуже… отнять покой. Она все равно решила. Отцовское в ней, буйная кровь ихнего стрельца Ивана.
