Муж Примы был партнером Лии во многих спектаклях.
Его амплуа - герой-любовник. И когда Лия по ходу действия в порыве вдохновения произносила свой монолог, герой склонялся к ней и спокойно, деловито произносил матерные слова с тем расчетом, чтобы их не слышала публика. Этот не предвиденный текст, состоящий всего из трех или даже менее слов, производил на Лию такое же впечатление, будто ее сталкивали в речку в октябре месяце. Она сбивалась, выходила из образа и потом никак не могла собраться, что требовалось Приме.
- А ты бы пожаловалась! - возмутилась я.
- Буду я жаловаться! Что я, ябеда?
Лия решила обойтись собственными силами. В один из таких дивертисментов Лия дождалась момента, когда они выйдут за кулисы, и дала ему пощечину, но не театральную, а вполне бытовую, так что на щеке героя обозначились пять пальцев и щека поменяла форму и цвет. Муж Примы вошел в то же самое состояние, которое овладело Караем при виде кошки. Но он был не на цепи, поэтому достал до Лии. Лия не ожидала, что он даст сдачи, она была о нем все же лучшего мнения, поэтому не устояла на ногах. Кончилось тем, что ее отвезли в больницу с сотрясением мозга.
Лия ждала, что Прима с мужем придут к ней в больницу. Она посмотрит им в глаза, и им станет стыдно. Но Прима и ее муж не приходили. По утрам они репетировали, а вечерами играли в спектаклях. Лия ничего не могла понять своими сотрясенными мозгами и только недоумевала, пожимая то одним плечом, то другим, то двумя сразу. Тогда в дело вмешался Саша. Он тоже не стал жаловаться. Он просто пришел на спектакль, в котором муж играл Д'Артаньяна, а Прима - Констанцию Бонасье. Саша не сел, как все зрители, на свое место, а встал в проходе возле двери и, чуть склонив голову, пристально, не отрываясь, смотрел на Д'Артаньяна. Тот сбивался, выходил из образа, нервничал, как будто ему на ухо говорили матерные слова, еле-еле довел, вернее, дотащил свою роль до конца. Простодушный зал начал благодарно аплодировать, Саша поднялся на сцену, простер руку, призывая к молчанию. И, когда обескураженный зал затих, Саша раздельно произнес:
- Этот актер, которому вы все хлопаете, три дня назад ударил женщину, и она сейчас лежит в больнице с сотрясением мозга.
Настала пауза. Потом раздался свист, улюлюканье. Самаркандцы - народ наивный и темпераментный, как сицилийцы, и в зале разразился скандал, вполне итальянский. Д'Артаньян больше не решался выйти на сцену, боялся, что в него чем-нибудь кинут.
Скандал, как пожар, перекинулся на город. Узнали все обыватели и все начальство. И вот тогда Прима со своим мужем, с цветами, фруктами и виноватыми лицами явились к Лие в больницу. Прима плакала и просила понять. Муж не плакал, сдержанно сглатывал скупые мужские слезы. И Лия чувствовала себя почти мучительницей, так как являлась причиной этих слез. Теперь от нее зависело: останутся они в театре и вообще в городе или побредут, как калики перехожие, перекинув на спину котомочку и взяв за руки двух маленьких детей.
Лия выписалась из больницы. Вызвала меня из Москвы. И вот мы решаем вопрос вопросов. Я замечаю, что Лия бледна, с обширными синяками под глазами. Нравственные и физические мучения соединились воедино.
- Что делать? - спросила Лия, проникая в меня глазами.
- Ничего не делать. Твое великодушие достанет их больше, чем твоя злобность.
- Их ничего не достанет. Знаешь, что такое бессовестные люди? Это люди, у которых нет совести. Вот у них ее и нет.
- У них нет, а у тебя есть.
- Но если я спущу, другой спустит, они же разрастутся, как пенициллиновые грибы.
Я чувствую, как змея мстительности поднимает голову и затыкает мне горло. Но я усилием воли надавливаю на эту голову.
Не надо мстить, ни уходить из жизни, что тоже месть. Не надо кончать с собой и с ними. Они сами с собой покончат.
Умереть не умрут, но будут носить пустое тело, без души.
- Переориентируйся, - сказала я. - Месть - плохая советчица в делах.
- А помнишь: "Но сохранил я третий клад, последний клад, святую месть. Ее готовлюсь богу снесть".
- Вот богу и снеси. Сама этим не занимайся.
Во дворе залаял Карай, но не по поводу кошки, а в связи со своими прямыми обязанностями: не пускать чужого.
Это пришел гид Игорь, которого Лия специально вызвала в мою честь.
Игорь - наполовину поляк, наполовину узбек. Такое впечатление, что разные крови не смешались в нем, а дали нечто вроде сыворотки.
- Какая программа? - спросила Лия.
- Регистан, Гур Эмир, Биби Ханым, обсерватория Улугбека, - перечислил Игорь.
- Надо взять такси, - предложила Лия. - А то мы за день не уложимся.
- Не резон, - возразил Игорь. - Мы будем торопиться и не сможем сосредоточиться.
- А можно я никуда не пойду? - попросила я.
- Как это такое?.. - оторопела Лия. - А зачем же ты приехала?
- К тебе.
Игорь ушел. Я слышала, как они пререкались во дворе.
Лия совала ему деньги, а он не брал. Так и не взял.
Лия вернулась.
- А, может, зря не пошли? - засомневалась она.
- Я бы все равно ничего не увидела, - созналась я.
Я была перегружена предыдущими впечатлениями своей жизни.
- А ты как? - спохватилась Лия. До этого мы говорили только о ней. Хорошо, наверное. У тебя не может быть плохо.
- Почему?
- Потому что ты самая красивая и самая умная. Все остальные - стебли в сравненье с тобой.
- Может быть, кому-то кажется иначе...
- Дуракам, - с уверенностью сказала Лия.
Я промолчала. Я-то знала, что я - не самая красивая и не самая умная, а одинокая и стареющая пастушка. Но ее уверенность была мне необходима.
За окном стемнело резко, без перехода. Было светло, вдруг стало темно. А, может быть, я редко смотрела в окно. Первый раз - днем. Второй раз - вечером.
Но так или иначе, день близился к концу.
Что было в этом дне?
Дом на земле, весна, подснежник, дети: Диана и Денис; звери: кошка, собака; плов; Дузе - все это как ведро чистой до хрустальности колодезной воды, которое залили в мою шизофрению, и она стала пожиже, пополам с чистотой.
Но главное, конечно, это не плов, и невеста, и не отказ от мести. Главное - Лия. Случайная Настоящая Подруга. Завтра утром я улечу обратно, и мы снова не увидимся пять лет. Но Лия - есть, ее звонок раздастся вовремя, не раньше и не позже, и я приеду к ней вовремя. Не опоздаю ни на час.
Как можно выбрасываться в окно, когда на земле, пусть на другом ее конце, живет человек с идентичной душой. Даже если выбросишься в горячке, то надо одуматься в пути, за что-то уцепиться, за дерево или за балконные перила, приостановить движение и влезть обратно тем же путем. Как в обратной киносъемке.
Перед сном мы выходим во двор. Со двора - на улицу.
Посреди улицы густо стоят высокие чинары. Свет фонарей делает их кроны дымными. Луна в небе - как среднеазиатская дыня.
Мы идем вдоль длинной сплошной высокой стены, а навстречу нам медленно, тоже прогуливаясь, - два молодых узбека в халатах. И мне кажется, что я гуляю по территории сумасшедшего дома.
К нам осторожно приблизилась собака, рыжая, как лиса. Ее уши были срезаны до основания, и собака выглядела так, будто на нее надели купальную шапку.
Я догадываюсь: уши срезают для того, чтобы собака лучше слышала приближающегося вора. Она была до того худая, что можно пересчитать все ребра. Я достала из кармана баранку и бросила собаке. Она поймала ее на лету, сразу заглотнула и, видимо, подавилась. Пошла от меня, осторожно и недоуменно неся свое невесомое тело. Наклонила голову, вернула на землю баранку, после этого уже с толком съела и снова подошла ко мне.
Меня вдруг пробил озноб, и я затряслась так, как будто я только что вылезла из осенней речки на берег.
- Ты замерзла? - удивилась Лия.
Я куталась в чопан. У меня зуб на зуб не попадал. А собака стояла и смотрела, чуть склонив свою круглую голову.
Это был не холод. Просто сострадание и нежность возвращались в меня. Так, наверное, возвращается душа в заброшенное тело, как хозяин в пустующий дом.
Вторник
- Папа звонил, - сказала Машка Кудрявцева, глядя на меня исподлобья.
Я увидела по ее лицу, что она знает ВСЕ, но не знает - знаю ли я, и боится нанести мне душевную травму.
Врать она, бедная, не умеет, и на ее детском личике столько всего, что я не могу смотреть. Наклоняюсь и расстегиваю дорожную сумку. Достаю подарки: чопан, тюбетейку, казан для плова и кумган - кувшин для омовения.
В Москве это все неприменимо, включая казан, так как он без крышки и не лезет в духовку.
- Кому звонил, тебе или мне? - спрашиваю я.
- Разве это не одно и то же?
- Конечно, нет. Ты - это ты. А я - это я.
Я даю ей право на самоопределение, вплоть до отделения. Право на автономность. Но она отвергает это право.
- Глупости. Я - это ты. А ты - это я.
Мне тяжело существовать на корточках, и я сажусь на пол.
- Мама, у меня к тебе очень, очень важное дело. Я хочу поехать с Костей на каникулы к ним на дачу.
- Хочешь, так поезжай, - отвечаю я.
