А когда могила была вырыта, Яшенька вынул из-за пазухи свою «стекляшку», ударил рукою в грудь, поцеловал «стекляшку», а потом сделал земной поклон в сторону гроба Плахова и быстро удалился, и скоро исчез в вихрях снежной бури.
Больше я никогда не видел Яшеньку-молчальника… Скоро он и из города исчез, и никто не знал, куда он ушёл.
Время не в состоянии изгладить из моей памяти образ Яшеньки-молчальника, этого белого гостя земли, этой «пены жизни», как называла его бабушка.
Рождённым снегами наших степей и глухих дорог, белый гость земли белым призраком прошёл мимо меня в жизни. Прошёл… И снежная буря похоронила его, неведомого, таинственного молчальника.
А он и посейчас как живой стоит передо мною в своём белом хитоне, с ясными голубыми глазами…
От белого гостя земли опять перехожу к тёмным героям моей повести…
Зачем дедушка мой изменил науке и женился на дочери купца Дулина, необразованной и неразвитой девушке?..
Сам же он когда-то сказал, когда я, не окончив курса в университете, приехал в наш дом на костях:
— В молодости и я изменил науке и поплатился за это… Тебя, Лёня, тоже ожидает это. Женишься ты на какой-нибудь тетёхе вроде своей бабушки и… того… Я ослеп физически, а ты от этой женитьбы ослепнешь морально, духовно, так сказать…
Это случилось с дедушкой, когда он был молод, но жизнь уже отметила его своим перстом умирания. Я ещё не женился на тетёхе и не женюсь, но и на мне печать умирания, печать нашего дома на костях.
С этого и началось. Человеком, вычеркнутым из жизни, поселился мой дед в старом доме на костях и ничего не внёс в него с собою, напротив, дом на костях наложил на него свою печать, — печать печали мук и страданий…
Какая трагическая биография у моего деда… Именно биография. Он — бывший профессор, а о профессорах составляют биографии.
Помнится, мне было лет пять-шесть, когда я впервые увидел дедушку…
Сидел он у себя в кабинете в большом «вольтеровском» кресле. Тёмно-малиновый бархатный халат его с кистями длинного шнура был нараспашку. Чистое бельё виднелось из-под халата, а ноги в мягких войлочных туфлях покоились на коврике.
Сидел он, подперев голову рукою и склонив лицо, и как будто о чём-то думал или грустил. Большие «куляры» с сетками прикрывали его «невишные» глаза, а со лба свешивался «козырёк» из зелёной полупрозрачной материи. Этот зелёный козырёк представлялся мне похожим на зелёный абажур лампы, которая стояла на столе сзади деда и тускло светила.
Помню, тогда мне пришла в голову странная мысль. Вдруг почему-то я сравнил деда с этой лампочкой. И лампочка, и он — под зелёными абажурами и светят тускло. Сделав такое сравнение, я имел ввиду жизнь деда, так как и тогда уже знал, что дед мой — человек учёный, а учёные люди, по убеждению моих детских лет, должны жить в Петербурге или Москве, где все люди чему-то учатся. Дед был ещё молод, но уже не жил жизнью учёного, и во всяком случае жил так, что эту жизнь можно было сравнить с тускло горящей лампочкой.
Правая щека, часть лба, тёмные с проседью волосы были озарены светом лампочки, а остальная часть лица тонула в густой тени. И он казался мне похожим на полчеловека. И я боялся этого полчеловека, и чем-то грустным, зовущим мою душу веяло на меня от этого получеловека.
Мама подвела меня к «вольтеровскому» креслу, наклонилась и прошептала:
— Лёнечка, это твой дедушка…
— Иди ко мне, мой милый… Иди, внучоночек!.. — тихим голосом, но нежно тянул дедушка.
Но я боялся его и упирался, и держался за платье мамы, а она с папой подталкивали меня сзади.
— Иди же, иди!..
— Нехорошо… Иди, Лёнечка, — говорила и тётя Анна Марковна.
А бабушка Маремиана, тогда ещё не так седа и дряхла, стояла сзади дедушкина кресла и что-то поправляла у него на затылке. И разглядел я, что она завязывала узлом шнурок от той «штуки», которую все называли «козырьком», и которую я с этого момента называл дедушкиным абажуром.
Дедушка вытянул ко мне руки и голову склонил вперёд и лицо повернул ко мне. И негромко говорил:
— Иди же, мой милый внучоночек!..
И обнял он меня своими руками и близко притянул к себе. От него пахло лекарствами, и дышал он тяжело.
Я смотрел на его большие и страшные «куляры», и вся голова и лицо деда представлялись мне похожими на голову страшной и большой жабы. Он губами искал моё лицо, а я боялся этих губ в рамке тёмных усов и бороды. Вот он ощупал голову мою рукою, притянул меня к себе и поцеловал меня в лоб. И были влажны и теплы его губы.
Когда потом меня увели спать в мезонин, где жила тётя Анна, и где мы с мамой временно поселились, я долго не мог заснуть и всё видел пред собою полчеловека с большими лягушечьими глазами, — полчеловека, похожего на тускло горящую лампочку под зелёным абажуром.
А потом я скоро привык к дедушке и полюбил его. И как я всегда жалел, что он не видит меня своими глазами за сетчатыми «кулярами», и как мне хотелось посмотреть, какие у дедушки глаза. Их все называют «невишными», и это слово долго занимало мою душу и мой ум.
Много дней спустя после того, как мы поселились в доме деда, тётя Анна читала мне какие-то наставления и говорила мне:
— Надо, Лёнечка, любить слепеньких людей… Богом они отмечены!.. И хроменьких надо любить и горбатеньких…
Потом для чего-то рассказала мне о том, что в библейские времена жил на земле один старенький плешивенький пророк, по имени Елисей. Однажды уличные ребятишки посмеялись над ним и над его лысиной, а потом Бог наказал за это шалунов…
Я полюбил библейского Елисея, полюбил я и слепенького дедушку.
Из рассказов бабушки, тёти и мамы я узнал и о его прошлой жизни, узнал и о том, когда и при каких обстоятельствах дедушка ослеп. Он был профессором химии, много занимался разными исследованиями, много читал и писал. И вот какие-то вредные газы при каком-то анализе испортили ему глаза, и он должен был расстаться с наукой.
Моя двоюродная тётка Анна Марковна пришла в его жизнь каким-то ангелом-хранителем. Как бы мог жить дед, с юных лет сжившийся с наукой, с книгами, с умными разговорами, если бы ему не дать возможность хотя бы с чужого голоса познакомиться с содержанием книг и газет. И тётя Анна спасла деда. Эта женщина, схоронившая и мужа, и детей своих, нашла себе заботу в жизни. Она была бессменной чтицей деда. Она могла бы читать ему книги и газеты и дни, и ночи, если бы дед этого пожелал. Она писала под его диктовку. Дедушка в мыслях разрабатывал какой-то теоретический вопрос своей любимой науки, составлял какой-то учебник и диктовал. Читала тётя Анна много и научные книги, и журналы, и романы, и газеты.
С детства она плохо знала французский и немецкий, а потом разучилась даже и читать, но ради деда занялась языками, снова выучилась читать, и, благодаря этому, дедушка мог знакомиться и с иностранными источниками.
Сама же, бывало, и смеётся над собой тётя Анна:
— Читаю как машина или попугай… Немного слов и понимаю-то, как надо по-русски перевести, а вот читаю… Смех — право!..
— Аня, ты прекрасно читаешь, — возражает дед. — Да тебе можно и не знать всех слов, читай только появственней, а то и уши-то у меня что-то пошаливать стали…
Так тянулась эта жизнь «невишного» дедушки и протекала на моих глазах, как тихий, едва журчащий ручей протекает в горных теснинах. Шли года, тянулась жизнь… Мы, молодые, подрастали, расправляли крылья, а дед едва заметно светился как тусклая лампочка под зелёным абажуром… Но всё же горела эта жизнь огнём внутренним, огнём незримым…
И вот как-то раз все мы стали замечать, что с дедушкой творится что-то неладное. Вдруг почему-то стал он грустный и задумчивый. Мало говорил и чтение слушал не с прежним вниманием, а от диктовки своего учебника совсем отказался. Упал у него интерес к газетам и к политике. И часто вышлет всех нас из кабинета и скажет:
— Идите, сон меня что-то клонит…
Уйдём мы все, а тётя Анна поглядит в замочную скважину, а потом придёт в зал да и объявит:
— И спать не думает… Сидит в кресле, стучит пальцами и думает о чём-то…
— Что же, пусть сидит и думает, на то он и профессор, чтобы думать, — пошутит бабушка.
И вот скоро мы узнали, о чём думал дедушка.
По субботам ему делали ванны с морской солью. И вот в одну из суббот, сидя в ванне, дедушка прорезал вену и стал истекать кровью. Кто-то случайно заметил, что сделал с собой дедушка. Бросились мы все в ванную комнату, извлекли его уже терявшего сознание и перенесли в кабинет.
С каким ужасом я смотрел на ванну, переполненную водою, окрашенной кровью. Много дней чай казался мне кровавым, много дней пахло кровью в ванной комнате…
А потом много лет дедушка упрекал тётку Анну, бабушку и папу и говорил:
— Зачем вы это сделали?.. Ну зачем?.. Как глупо сделали… Всё равно жизнь моя кончена. Куда я годен? Для чего? Для кого?.. Только для вас лишняя обуза… Да, наконец, какое вы имели право помешать человеку, если он захотел умереть?.. Кто вам дал это право?..
