А потом много лет дедушка упрекал тётку Анну, бабушку и папу и говорил:
— Зачем вы это сделали?.. Ну зачем?.. Как глупо сделали… Всё равно жизнь моя кончена. Куда я годен? Для чего? Для кого?.. Только для вас лишняя обуза… Да, наконец, какое вы имели право помешать человеку, если он захотел умереть?.. Кто вам дал это право?..
— Друг мой, что ты говоришь?.. Замолчи, ради Бога… Господи!.. Господи!..
И бабушка не заканчивала своей мысли и начинала плакать.
— Ну, разрюмилась!.. Может быть, мне дни и ночи следовало бы плакать-то, а ты видела, что я плачу?.. А?.. Видела?.. Слаб, Маремианушка, в тебе человек!..
После покушения на самоубийство характер деда изменился, так что не узнать. Раньше он был сдержанный, деликатный, даже любезный. Личность человека ставил даже выше своей любимой науки, а теперь нервничал и не всегда сдерживал раздражение. И смеялся он над всеми и спрашивал:
— Ну, скажите вы мне, физико-химические субстанции, на кой дьявол вы живёте?.. Да и кто вы такие?.. Знаете ли вы, из чего состоят ваши кости, тело, волосы?.. Как устроено ваше сердце? И что такое есть в вас то, что вы называете душой?.. Ха-ха-ха!..
И стал он смеяться над всеми страшным смехом.
Жутким голосом какой-то неведомой мне лесной птицы слышится до сих пор этот смех деда: смех самого леса, насыщенного тайнами угрозы и презрения.
Мучеником самого себя представлялся мне дед, и хотелось мне испытать, пережить его муки. И чем дольше он жил, тем больше я его любил.
Странное что-то случилось со всеми нами. Все мы быстро привыкли к нашему новому дедушке. И нервность его перестала нам мешать жить, перестал пугать нас и его страшный хохот лесных тайн. Все мы, точно сговорившись, прощали ему его насмешки. И мы должны были это делать. Ведь, он же хотел умереть и уйти от нас. Но раз мы помешали ему это сделать, мы и должны были терпеть его таким, каким он остался жить.
Я помню, первая эту мысль высказала тётка Анна.
— Потерпите, друзья мои, потерпите, — сказала она. — Оставили мы его жить, так уж и примем таким, какой он есть…
И слова тётки Анны стали для нас законом.
Тётю Анну все мы называли святой женщиной. Чего только она не вынесла, ухаживая за дедушкой как за малым ребёнком. Несколько лет он не диктовал своего сочинения, и чтение для него теперь уже не было потребностью. И часто мне казалось, что это только сон, что дедушка живёт вместе с нами в нашем старом, проклятом доме на костях. Он умер тогда в ванне, истёк кровью. И страшной казалась мне действительность. Сижу в столовой за общим обедом, и мёртвый дед со мной за столом. Зубрю латынь в своей комнатке, а через зал и гостиную, в комнате с окнами в сад, живёт мой мёртвый дед. Ложусь в постель, прячу голову под одеяло, закрываю глаза — и вижу сквозь стены: сидит он в «вольтеровском» кресле, мой мёртвый слепой дед… Днём слышу его шаги и голос, вижу его, когда он идёт, опираясь на руку тёти Ани, и вижу его мёртвым. И слышу его хохот таинственной могилы, могилы, утонувшей в страшном молчании.
А тётя Аня, милая тётя Аня, отдаёт всю свою жизнь этому человеку-мертвецу, и он не кажется ей мёртвым.
Дед сам же первый оценил самоотверженность тёти Ани.
Бывало, кто-нибудь из домашних пожалуется на тяготы жизни или на личные неприятности, а дедушка презрительно засмеётся и скажет:
— Берите пример с Ани. Она отказалась от личной жизни, упростила свою жизнь ради меня, и посмотрите, жалуется ли она когда-нибудь… Великая это радость, когда человек способен отдать себя на служение ближнему… Стыдно мне, конечно, говорить это: мне она служит, мне одному, и не стою я этого, потому — никому не нужен. Но ещё больше цените её, если она нашла в себе силы служить и ненужному человеку, если и в нём для неё осталась хоть тень личности… Конечно, лучше бы она сделала, если бы отдала свою жизнь на служение всего человечества, но ещё вопрос: лучше ли это?.. Человечество для нас — нечто дальнее, а Иван, Пётр, Анна… это все нити с концами, погружёнными в нашу душу…
И все мы прониклись к тёте Ане уважением и любовью.
Не одобрял её поведения только один человек в доме. Это её племянник, Николай Верстов. В те времена он был гимназистом восьмого класса, жил в мезонине вместе с тёткой и готовился к университету.
Я сам слышал, как Николай Верстов говорил:
— Я удивляюсь тебе, тётя… твоему самоотвержению я удивляюсь! Твоей фантазии служить мёртвому человеку не понимаю… Твои функции могла бы выполнить любая сиделка, нанятая за деньги…
— Ты с ума сошёл! — возражала тётя Аня. — Хоть говори-то тише. Вдруг услышит он…
— А ты его боишься?.. Раба!..
И он презрительно усмехался и уходил зубрить уроки.
Странный человек этот Верстов. Нам он родной, близкий, а живёт в доме у нас чуждым нам всем как квартирант, который ничего не платит, и выселить его нет возможности.
Дед знал об отношении Верстова к нему и к нам всем и не любил его, но всегда говорил:
— Подождите, войдёт и он в жизнь… Молод ещё, и задора много. Это хорошо, что он не укладывается в наши рамки, верно, свои особенные рамки для себя хочет смастерить.
Коля Верстов, действительно, был какой-то не укладывавшийся в рамки нашей жизни. Одиноким, угрюмым, чёрствым казался он. Он никого не любил, кроме себя и своей комнаты и своих книг. А он любил книги и учился блестяще, и говорил, забивая в спорах даже самого учёного деда.
И когда Верстов определился в университет и уехал в Петербург, все мы с радостью передохнули. А когда весною до нас дошли слухи, что Коля попался в какой-то политической истории, и его посадили в крепость, дед заволновался и всё твердил:
— Как же это так?.. Как же я его просмотрел?.. А?.. Вон он был с какими задатками! Вон он какие рамки жизни соорудил для себя!.. Молодец Коля!.. Молодец!.. Простит ли он мне мои насмешки?..
И сидел дед грустный…
Когда после смерти покойной бабушки Маремианы вскрыли её заветный ларец, в нём в числе других бумаг нашли и духовное завещание. В личном владении бабушки были: дом на костях, а в этом доме движимое имущество. Она, как и другие это делают, оставила завещание. И мне завещала «небольшой кованный железом сундучок под кроватью», как значилось в завещании. Когда вскрыли этот сундучок, в нём оказалось не много имущества: старинная Библия на славянском языке, Четьи-минеи и ещё две-три духовных книги, а на самом дне сундучка оказался и саван. Это — странного и страшного вида плащ, широкий, с рукавами, с изображением креста и Адамовой головы на груди. Сшит он был из белой, редкой материи и казался мне чёрным и страшным. Таково уж свойство неразгаданной могильной жизни, если эта жизнь врывается в нашу надземную жизнь, озарённую солнцем и обласканную лунным светом и тихим мерцанием далёких и прекрасных полуночных звёзд.
Все, кто был при вскрытии сундука, завещанного мне бабушкой, как-то даже странно примолкли, когда увидели саван. А дед взял в руки страшный плащ, ощупал его, рассмеялся и сказал:
— Вот, брат, тебе что бабушка-то оставила.
И я ясно расслышал в этой фразе насмешку: «Вот, — мол, — получай духовную дребедень, — как дед всегда отзывался о священных книгах, — и саван, подарок могил».
Меня даже жуть взяла, когда я увидел в руках деда страшный саван. Но я скоро нашёлся и сказал:
— Дедушка, очевидно, бабушка завещала мне только духовные книги. Саван одели бы на неё, если бы она умерла у нас в доме.
— Совершенно верно! — согласился дед. — Но вышло так оригинально, что я и ума не приложу… Нет, ты только подумай: есть ли на свете ещё человек, кроме тебя, которому достался бы саван? По завещанию… Пойми ты!.. По за-ве-ща-нию!.. А?.. В этом есть что-то таинственно-мистическое, сказал бы какой-нибудь олух, верующий в сверхъестественное…
— Да, это так, — соглашался я, — но что же теперь буду я с ним делать?
— Ха-ха-ха!.. Да, это задача!.. В самом деле, что ты с ним будешь делать?..
И вот, прошло уже более двадцати лет, а бабушкин саван всё ещё лежит у меня в чемодане, где я храню не особенно нужные вещи. И я не знаю, что мне сделать с этим саваном? Куда же мне его девать?
Помнится, лет десять назад, когда у нас в доме умерла кухарка Авдотья, и когда её похолодевший труп положили в переднем углу кухни, дед призвал меня в кабинет и сказал:
— Знаешь что… одень-ка ты этот бабушкин саван на Авдотью… право, а то что он у тебя будет лежать да тлеть зря…
Кривая усмешка бродила по губам деда, но это меня не смутило. Слова его осенили меня как слова откровения, и в первую минуту я согласился с дедом и хотел пойти и передать родственникам кухарки подарок бабушки. Но я не решился этого сделать.
— Неловко, дедушка, как же это так?.. Бабушка готовила его для себя, а я вдруг подарю его кухарке… отдам его Авдотье, — поправился я.
И в ту же секунду я понял, что слова эти «подарю», «отдам» я сказал, не подумав: как же это в самом деле можно что-нибудь отдать или подарить мертвецу?
