- Жаль, что я пропустила самое важное, - она это сказала так, как обычно говорю я сам: не разберешь, шутя или серьезно. - Может быть, повторите?
- Июлия, - я простонал в трубку, снова набирая воздуху.
- Почему? - пропуская малозначительное, перешла она к центральному пункту.
- Потому что родом из июля.
- Откуда вы знаете? - она, кажется, обрадовалась моей догадливости, а я ее. - Я обожаю лето, но не июнь, когда еще плоды только завязываются и набивают оскомину, и не август, когда все уже кончается, а именно июль, как эпицентр тепла и света.
- Эпицентр? - удивившись на первый взгляд неуместному слову, я перебил ее, на ходу радуясь, как это удачно получилось в стихах и про июль, и про тепло, и слово эпицентр, оно весьма кстати, именно очень подходит, но удивительно, что употребила его она, а положено скорее мне. Ну что же, вот он, неопровержимый последний аргумент, господа соллипсисты. Да, может быть, действительно никакая она не тайна, а всего лишь плод моего бессознательного воображения? Но как же быть с остальными, теми, под стеклянной крышкой, изловленными ранее, в более романтические молодые годы? Я помню, сколько трудов, усидчивости и мастерства было приложено для составления гербария. Так неужели все это, как говорят субъективные идеалисты, миражи перегретого подсознания?
- Июлия, - почти пропел я и устроил небольшую паузу, наслаждаясь первой, хоть и маленькой, но зато настоящей победой, - нам нужно встретиться, я кое-что хотел тебе подарить...
- Подарить? Хм, это уже совсем другое дело, я люблю подарки, но мне их давно не делают.
Я чуть не поперхнулся от такой откровенности. Да как же еще по-другому я бы мог понять эти намеки - естественно, меня поощряют к более решительным действиям. Или нет, постойте, не спешите. А как же ее "не звоните мне больше никогда", как сочетать холодное рассудительное "нет" с откровенным до бесстыдства "да"? Или в самом деле она желает принимать меня для душевных действий, или - страшная догадка осенила меня - или же она попросту жалуется мне на кого-то, кто ей дорог, любим ею, быть может, безответно. Но если последнее верно, то что же есть для нее я? Насколько я должен быть пустым местом, никчемным субъектом, второстепенным непривлекательным персонажем какого-то долгого романа, в котором я внезапно возник на тех страницах, где обычно отводится место для скучного описания окружающего главных героев пейзажа. Как же я должен мало значить в этом случае, если она мне прямо жалуется на черствость какого-то там баловня судьбы? Невозможно было дальше терпеть проклятую неопределенность, нужно все решительно разъяснить, нужна решительная встреча, сегодня, сейчас, в том месте, откуда есть одна дорога, один исход в царство определенности.
Я шел на встречу с моей богиней, то и дело похлопывая себя по груди, где во внутреннем кармане лежал сокровенный предмет, точнее, два сокровенных предмета: стихи, написанные в бреду высокой температуры, и инструкция по ловле тополиного пуха, составленная мною несколько лет назад, когда я осознал себя вполне профессионалом. Конечно, вначале я хотел показать ей стихи, но вот зачем-то, скорее бессознательно, чисто рефлекторно захватил сборник указаний и советов для всех, кому близок этот род занятий. Зачем я это сделал? Уж не ради ли противопоставления горячего сердечного чувства холодному умственному продукту?
Я, конечно, пришел первым к обрыву, чтобы получше выбрать место. Я специально предложил встретиться здесь, у обрыва, у пропасти, на самом краю столовой горы. Здесь одному-то страшно, не то что вдвоем. Сердце замирает, когда вослед за взглядом мысленно срываешься вниз, и не дай бог, думаешь, кто-либо другой подойдет сзади да и подтолкнет потихоньку - а сильно и не надо. Я всегда боюсь стоять на краю, когда сзади кто-то ходит. Ведь он может не со зла, а так, случайно, ненарочно задеть.
Наверное, невозможно привыкнуть к ее появлению. Меня чуть не свалило с ног по крутому снежному склону. Все потемнело, пропало, осталось только обворожительное покачивание и огромное пространство, утыканное зелеными и голубыми иглами, тысячами живых и одной золотой иглой венчающей гигантскую пирамиду. Зачем и жить, если не ради такой, легкой, подвижной, независимой?
- Ах, как здесь страшно, - она доверчиво, как это делают дети, ухватилась за мою руку и встала на самом краю, - я так давно здесь не была и забыла страх высоты, - она улыбнулась, а глаза ее стали совсем грустными. - Но чего бояться? Мне кажется, я бы смогла полететь (еще бы, подумал я, и на всякий случай заслонил ее от ветра), но не как птица, а лучше, умнее, красивее, как летают во сне. Там ничто не мешает телу, там летишь просто так, без крыльев и звезд, без плана или мечты, сама, вне тревог и волнений, в любом удобном направлении, легко и просто, сама, сама, будто паришь, как воздух в воздухе...
- Летишь, чтобы пасть и прорасти, - пробурчал я из-за спины, я был взбешен собственной прозорливостью: да, она есть то, что я искал, никаких сомнений теперь не осталось.
- А вы летаете во сне? - спросила она.
- Нет, я лишь прослеживаю чужие маршруты, - соврал я.
Она как-то понимающе кивнула, мол, ну-да-конечно, и опять забыла обо мне.
- Нет, птицы не умеют легко летать, - она спорила сама с собой, - они производят слишком много шума и ветра, они не могут наслаждаться тем, что дано, и так, как есть...
Плыви, плыви ко мне, я жизнь твою наполню новым смыслом, пело мое сердце. Господи, как же она хороша, как точны ее мысли, как прекрасны и независимы они, словно легкие небесные пути, проложенные в будущее мое счастье. Что может быть выше и прекраснее, чем плыть над июльским жаворонковым криком? Счастье вечного покоя, закрытого от сквозняков стеклянными стенками. Да и чего еще ждать? Сейчас, здесь, она делится со мной самыми сокровенными мыслями, мыслями единственной в своем роде, несравненной и неповторимой летящей души.
С обрыва, без просьб и намеков, мы шагнули в неясное еще минуту назад будущее, в начала новых несвершенных этапов. Так, по крайней мере, казалось мне. Ведь я буквально еще не был совсем здоров, и я слишком переживал и волновался, но был счастлив, чертовски счастлив, как пророк добра, доживший до свидетельств своего мастерства. Я вспоминал, как много месяцев, черных, тяжелых месяцев назад, в случайном разговоре подслушал ее номер телефона, и в тот момент предугадал сегодняшний успех. Мне и тогда это казалось не случайной удачей, зашифрованной семью цифрами, но знаком счастливой судьбы, дарованной господином Провидением. Я мог бы уже в этот день приступить к самому ответственному этапу, но не стал - мне (а хотелось бы написать - нам) было слишком хорошо. Мы расстались по моей инициативе, заранее договорившись о новой встрече. Я, быть может, впервые уходил от нее в приподнятом настроении, с легким, я бы даже сказал, преступно легким сердцем. Мне нужна была настоящая пауза, недолгое бездеятельное затишье, короткое замирание перед последним решительным шагом. Конечно, не могло быть и речи о подарке, да и что я мог считать подходящим подарком? Нет, решение таких вопросов должно быть перенесено как можно подальше вперед, вплоть до самого последнего момента. А сейчас, в эти несколько дней, мне наконец судьбой отведено насладиться покоем возникшего взаимопонимания.
Но стоило вернуться домой, упереться в серое занавешенное окно мечтательным взглядом, как черные тучи сомнения вновь обступили мое безоблачное небо. Чему я, собственно говоря, обрадовался, что случилось? Она призналась мне в теплом чувстве? Она, доверчивая и покорная, легла на мою ладонь? Или, быть может, она, поблескивая металлическим ушком, давным-давно возглавляет единственную в своем роде коллекцию? Увы, нет. Тогда от чего я обрадовался, от одного-единственного неравнодушного взгляда, от этой по-детски доверчивой руки, от сердечной, искренней, вслух высказанной мечты воздухоплавания? Нет, слишком долго я страдал, чтобы поверить сразу в свое счастье. Опять без спросу возник молодой человек, может быть, не вполне тот из ее парадного, другой, но похожий, он улыбался и грозил мне всем своим свежим упругим телом. Чудак, уйди, не маячь среди зимы, твое время весна, глупая, грязная весна, ты знаешь ее песни, а сюда не приходи. Здесь холод, здесь много холода, и нужна особая острота зрения, приобретаемая лишь от рождения, чтобы постичь все бесконечные горизонты зимы. И ее ты не увидишь, не заметишь, не поймешь, не почувствуешь, как невесома ее душа, ты сомнешь, запутаешь тонкие серебристые волокна, не заметив и десятой доли ее волшебства.
Да, я был еще болен, но не болезнью, а бесконечной силы желанием увидеть, ощутить, быть рядом, тут же, сейчас, в этот же удачливый момент. Я позвонил ей и понял, что не мне одному безумно одиноко длинным зимним вечером. И мы снова сошлись в тот вечер, вечер сбывшихся ожиданий и побед.
И разве не победа - последовавшее вскоре чаепитие в ее доме на тесной кухоньке с холодными драными полами, с долгими теплыми взглядами, с нетрудными паузами, с горячей, чуть подрагивающей ладонью в моей руке? Растаяли, как снега в апреле, мои жестокие сомнения - да разве могла она еще о ком-то мечтать? Нет и еще раз нет, пела моя душа, радуясь началу последних этапов.
