Авель никогда не был здесь прежде, но почему-то он сразу узнал эту местность. Гадаринскую, Пергамскую, Пертоминскую, Грязовецкую.
- Пергамскую,- улыбнулся и поправился: - "Переложение, составленное на Великий Пяток в воспоминание Святых спасительных Страстей Господа нашего Иисуса Христа, а также священномученика Антипы, епископа Пергама Асийского!"
Пройдя территорию лесозавода, Авель миновал лагерный КПП и вошел в поселок Высоковская Запань. Тут все сохранилось так же, как и сорок лет назад: те же бесконечной длины улицы, те же одноэтажные бараки, те же каменные постройки, оставшиеся тут еще со времен Лазаревского острога, те же казармы, обнесенные высоким, обшитым дырявым горбылем забором.
Авель остановился перед пожарной каланчой, сооруженной из железнодорожных, по-прежнему резко пахнущих креозотом шпал. Здесь, на вышке, крытой листами битого шифера, висел колокол с вырванным языком. Судя по сохранившейся на медном картуше надписи, колокол происходил из Спасо-Преображенского Сергиева Нуромского монастыря, что в Обнорской волости. После закрытия в 1924 году монастырь был передан в распоряжение исправдома и заселен арестантами. Тогда же была разграблена ризница, а колокола сняты с монастырской звонницы и вывезены в неизвестном направлении. Один из них через несколько лет и появился на пожарной каланче, но уже без языка. Видимо, его пытали. При помощи клещей и сварочного аппарата вырвали язык, на месте которого одно время висел обычный рельс, но и его тоже не пощадили. Другие же колокола скорее всего расстреляли где-нибудь в лесу, свалили в яму и засыпали негашеной известью.
Колокол низко гудел и теперь больше напоминал воронку громкоговорителя. В проушины его были вдеты оборванные, в матерчатой оплетке провода, которые тянулись от будки.
Радио. Радио включили.
Телеграфные столбы.
Установленный на крыше лагерного стационара ретранслятор.
Авель подумал: "Вот здесь, не приходя в сознание, и умер мой отец".
Санитары выключили радио и открыли дверь в изолятор. Потом подошли к кровати, сбросили одеяло на пол, взяли серую простыню за четыре угла, на каждом из которых можно было различить изображения тельца, ангела, орла и льва, сделанные тушью при помощи трафарета, подняли образовавшийся воздуhх к потолку, взмахнули им трижды и со словами "аксиос" завернули отца в плащаницу.
Они перекрутили плат крестом и отнесли узел в больничный ледник.
Морг.
Авель вышел к реке - от лесобиржи, сгоревшей еще в 50-х годах, здесь остался лишь наполовину ушедший в прибрежный ил паровой кран да заросшая лесом железнодорожная ветка, проложенная заключенными куда-то в район Гледенского монастыря, где с 30-х годов располагалась Северодвинская пересыльная тюрьма.
Вышел к реке...
Посмотрел по сторонам - пустынно. Пустыня.
Впрочем, нет, иначе, иначе! Вышел к реке: "Я плыл в лодке мимо высоких берегов, на которых, выстроившись в нескончаемую шеренгу, стояли люди. Эта местность называлась "каменной тучей". Существовало предание о том, что в наказание за лютые и великие грехи богоотступничества и богохульства семь ангелов Господних - по числу семи печатей, наложенных на Книгу, "написанную внутри и отвне",- закрыли своими крылами небосвод и в наступившей тьме кромешной сбросили на людей бесчисленное количество раскаленных камней, целую тучу камней, на каждом из которых, независимо от его размера, огненным перстом были начертаны слова - "Свят, Свят Бог Саваоф". Пав на землю, камни превратили ее в выжженную пустыню, а пав на град, разрушили его до основания, испепелив соборное дворище, убили всех грешников и праведников, хотя сказано: "Уста праведника изрекают премудрость", высушили реку, получившую с тех пор название Сухона, и оставили лишь заваленное ледниковыми валунами русло. Лоно. В июле выпал снег...
Когда же работа была закончена, семь ангелов Господних спустились на землю, чтобы своими глазами увидеть плоды трудов своих, и нашли их весьма и весьма достойными. Однако наученные лукавым и началозлобным демоном, они усомнились в содеянном и вопросили друг у друга в недоумении и смятении: "Если же всех - и праведников, и грешников - мы убили, то кто же поведает человекам-маловерам о том, что всякий, хулящий Царя царствующих, да не избежит гнева Божьего?" И тогда решили ангелы Господни выбрать одного из убиенных, не зная притом наверняка, праведник он или грешник, и по молитвам воскресить его. Они извлекли из-под обломков изуродованное огнем и камнями тело некоего подростка, к которому с именем Господа на устах приступил ангел Уриил и со словами "Отойди ото сна!" вдохнул в него жизнь".
Встань!
- Давай, просыпайся! - Громко хлопнув дверью, мать вышла в коридор.
Авель открыл глаза: это и есть головокружение, происходящее от чрезмерной слабости, бессонницы, малокровия или смертельной усталости.
Последняя усталость.
Последнее письмо от Каина и извещение о его смерти мать нашла совершенно случайно - просто перекладывала сложенные на кухне старые, пожелтевшие газеты - и сразу вспомнила его, столь нелюбимого ею. Нет, не то чтобы она совсем забыла о нем после того, как перебралась с сыном жить в Ленинград, просто думать о Каине ей было томительно неприятно, впрочем, в этом томлении была виновата она сама, но не хотела в том признаваться себе. Щадила, щадила себя. Была уверена в том, что нелюбовь, к сожалению, сильнее любви, и если кого-то можно разлюбить, то полюбить заставить практически невозможно, нереально. Это как болезнь, которой должно стыдиться, укрывать от посторонних глаз, но она все равно дает о себе знать властно и настойчиво. В ожидании исцеления могут пройти долгие годы, даже жизнь не одного поколения может пройти, но абсолютно без всякой уверенности, без всякой надежды на то, что что-то может измениться, что нелюбовь иссякнет, высохнет, как источник ненависти, гордости и высокомерия, и превратится в священный сосуд-дискос с разложенными на нем частицами. Скорее обратное - в замусоренную гипсовую вазу превратится, с вылепленными на ней в форме рукоятей головами туров.
Рассказываю: уже где-то в конце лета матери удалось взять отпуск за свой счет, и мы поехали в Воронеж. Кладбище, на котором был похоронен Каин, находилось на окраине города в урочище Завражье. Это было новое кладбище, и потому церкви здесь не было.
Тогда был яркий, до рези в глазах, белый ветреный день. Горячее, источающее зловоние расположенной рядом промзоны дыхание раскачивало кусты и оставшиеся еще с Родительской субботы рваные полиэтиленовые пакеты, распяленные на выкрашенных синей краской оградах могил.
В кладбищенской конторе - крытой рубероидом бытовке - нам сообщили, что могила Каина находится где-то на десятом участке, как раз рядом с заброшенным заводским стадионом. Местные завражские вспоминали, что сразу после войны это было самое известное место в городе - здесь проводились соревнования по "сокольской" гимнастике, городкам и футболу.
В 1949 году во время футбольного матча "Гидраэр" - "Авиавнито", при выполнении пенальти мячом был убит вратарь Измаилов.
А произошло это так.
Мяч, набитый гвоздями, кусками глины, металлической стружкой и битым стеклом, выкатили на поле и установили у засыпанного толченым мелом желоба в одиннадцати шагах от ворот, к которым и был привязан Измаилов. Потом к вратарю подошел судья, у которого поверх галифе были надеты шерстяные, перепачканные землей, уже полностью съехавшие с колен гетры, и собственноручно проверил, надежна ли ременная упряжь голкипера, крепко ли стоят ворота. Врыты. Закивал головой - "вполне, вполне" - и завязал Измаилову глаза полотенцем. После чего извлек из нагрудного кармана гимнастерки свисток, вставил его в рот, вытаращил глаза и выдудел. Засипел. Выпустил воздух целиком, да так, что ввалились щеки. Голод. Неутолимый голод. Как свищ, как свищ. Замахал руками...
К мячу вышел забивала из "Гидраэра" по фамилии Дерягин. Наверное, в ту минуту он был похож на откормленного кастрированного быка, на слона со спрятанными в складках затвердевшего жира, как вариант - серы, глазами или даже на Сирийского Овна с огромным, заросшим колтунами хвостом-курдюком, для транспортировки которого была приспособлена специальная деревянная повозка. Дерягин перешнуровал бутсы. Прокашлялся. Неспешно отошел на середину поля, наклонился вперед, как бы навалившись грудью на сваренную из обрезков труб ограду заводского стадиона, тяжело задышал и, согнув руки в локтях, изготовился к разбегу - в ожидании свистка судьи. Судья засвистел, но на этот раз не пронзительно, как припадочный психопат, а протяжно-уныло. Пустил слабые-преслабые ветры.
"Давай, Деряга, давай! Убей его к чертям собачьим!" - заорали на трибунах.
Забивала начал разбегаться перед ударом. "Пошел, пошел!" - вновь заблажили на трибунах.
Когда же до мяча оставалось каких-нибудь несколько шагов, Дерягин вывернул назад правую ногу и так, волоча ее, даже припадая на нее, оставляя на поле длинный, мгновенно заполнявшийся гнойной водой след, перевалился на левую ногу и упал. Упал!
