Он замолчал и долго сидел молча… Мне казалось, что он тихо про себя плакал…
— Ты хотел рассказать что-то, — сказал я.
— Гы, ха! — усмехнулся он. — Это как воровал-то я? Изволь! Мне самому, друг, чудно, как вспомню… Чудно и есть… Обобрал я раз мужика. Вишь ты, какой случай вышел… Как бы это тебе поскладней сказать, не соврать? Бывал ты в городе-то когда в здешнем уезде? Ну, известно, чай, как не бывать… Знаешь конную, насупротив Курлышкина трактира? Место людное… Ладно… Было это дело о празднике: в Николу самую, в вешнюю… Ба-а-альшой праздник в этот день в городе… ярмарка, крестный ход, балаганы, гулянье. Народу — страсть! Лошадей наведут — сила! А я, друг, по лошадиной части мастак: как и что, пользовать могу, ей-богу, право!… Кабы я не пил, мне бы в золоте ходить… Н-да… Ладно… И был я, братец ты мой, о ту пору в загуле, и все уж я, понимаешь, пропил, и с себя все спустил: рубашонка одна осталась, порчонки худые да фартук. Ну, фартук, известно, присяга наша… На работу меня не берут нигде. К жене? Той самой жрать нечего… Чуть жива, — заколотил до смерти… Как быть? Что делать?.. Куда деться?.. Думал, думал, думал, думал… ничего не выдумал… А тоска-то… мать ты моя, — смерть. Хожу, как тень… Пришел на конну. Народу — туча!.. Лошадей навели… Цыгане тут… торговля… крик, божба, ругань… И пьяных уж много… В те поры винополек еще не было… Ладно… А я, как услышу от кого водкой пахнет, так бы и зарезал: завидки берут, ей-богу, право!.. Ну, хорошо… Брожу это я, как неприкаянный, среди народа, думаю: не наткнусь ли на кого… не угостит ли?.. Ходил, ходил… Вижу в одном месте лошадь у мужика сторговали цыгане… Подошел от нечего делать. Вижу: уж дело у них слажено… Лошаденка — меринок карий, важный, за сорок за пять бумажек, слышу, дело сошлось… Жалко мужику, вижу, мерина. «На нужду, говорит, продаю. Стройку затеял. Плотникам отдать, а то бы ни в жисть не продал…» Простой такой с виду мужик, душевный, видать сразу — разеватый… Да и горе-то его расстроило: мерина жалко. «Свой, говорит, доморощенный…» Чуть не плачет мужик… Ну, а цыганам что?.. Только бы поскорее дело оборудовать. Суют ему деньги… Принял мужик деньги нехотя эдак… Достал кисет из поддевки… Коротенькая така на нем поддевишка… Как сейчас гляжу: из серонемецкого сукна сшита. Размотал, сунул туда деньги, заболтал, опять сунул в карман, в ту же самую, понимаешь, поддевку, в правый карман… Посмотрел я, и словно кто-то шепнул мне на ухо: «Цапни!» Затряслись у меня, слышу, поджилки… Ну, ладно. Гляжу: начал мужик прощаться с лошааью… Отроду я такого чудака не видывал… Истинный господь, плачет мужик, в морду целует… Смеются над ним, а он сам не свой… Ну, цыганы этого не любят: им чтоб раз — и готово… Взяли лошадь, повели… «Что ты, говорят, слюни-то распустил, дурья голова… Спрыснуть бы надо: этакую цену схватил за дерьмо…» А он плачет! Мужик махнул рукой. «Владейте», — говорит и пошел прочь… Пошел это он прочь, а я, друг ты мой Павлыч, за ним… Куды он — туды и я… Куды он — туды и я… А чорт-то, луканька-то, так мне в уши, как шмель, и гудет, так и гудет… Ах, провалиться бы тебе!… Хорошо… Подошел мой мужик к сажалкам, где поросятами торгуют… Народу здесь страсть! Кто глядит, кто купляет, орут… Народ орет, поросята орут… бабы кричат, — народ задорный…
…Остановился мужик, глядит, рот разиня. Толкают его со всех сторон… Тот толкнет, другой толкнет. Стоит мужик, словно мертвый… «Эх, думаю, аль цапнуть?..» Напер, взял на него сзади, а тут с боков бабы какие-то… «Посторонись, говорю, земляк!..» А сам руку в карман… сразу ущупал кисет… Вытащил!..
Ладно… Сунул кисет вот сюда, под фартук, отошел… Трясется все нутро у меня, истинный господь! Индо самому страшно… «Выпить, думаю, теперь? Нет, постой, дай погляжу, что мужик делать станет…» Постоял, постоял мужик около сажалок, пошел… Я за ним… Думаю: «Что будет?» Вот подошел он к трактиру. Лошадей у коновязей много стоят привязаны… Подошел мужик к телеге одной… А в телеге, гляжу, баба сидит… Пожилая уж баба, не из молодых. Стали они разговаривать… Слышу я, говорит он: «Продал, говорит, Настасьюшка. Лишились своего сокровища. Вот эту бы, говорит, шкуру не жалко. Да что за нее дадут-то?..» «За много ль?» — баба спрашивает. «За четыре, говорит, красных да пятишник. Купляем таперича кое-что, да и ехать… Слезай, говорит, пойдем, чайку попьем, закусим малым делом… На деньги-то!..» Полез это в карман… пошарил, пошарил… нету!.. Полез в другой, пошарил, пошарил… нету! «Ишь ты, говорит, сунул кисет… забыл второпях-то куды… Должно в портках!»… А сам на бабу глядит, и вижу уж я: испугался. Полез в портки, — нету… полу ощупал, — нету… разулся, — нету… Сидит на земле… сапог в одной руке держит, рот разинул, глядит на бабу… А глаза страшные, расстрашные стали… Сидел, сидел, да как взвоет: «Украли, украли, украли!» Индо жуть у меня по телу прошла!.. Баба с телеги кубарем… Завыла путце его… Ну, народ тут. Обступили их, то, се… Кто жалеет, кто смеется… Ругают: «не зевал бы», «на то и щука в море, чтобы карась не дремал», «дураков бьют» Знаешь ведь, как народ-то: чужую-то беду, мол, руками разведу. Чужой-то беде человек рад. Иной будто и жалеет, а сам про себя рад… Очумел, вижу, мой мужик с горя, ревет белужиной. Чуть волос на голове не рвет. А баба, та так по земле и катается… Полиция подошла: «Что такое? Разойдись!» Ревет мужик… «Говори толком, чорт, что такое?» Сичас это его для вразумления селедкой хлоп по рылу… У нас просто насчет этого: съешь за милую душу… «Налакался, чорт, орешь!..» В часть его потащили, протокол… то, се… как дело было? Волынка известная!.. Ну, сделали, что надо, отпустили мужика. Иди, мол, со Христом, а мы уж найдем… Ну, отлично!.. Все это я, Павлыч, слышу и вижу… Деньги здесь, под фартуком… держусь за них. И не знаю, как тебе сказать, а только… вроде как бы в груди у меня трепыхает что… вроде, как бы отрыжка. А в горле щекотно… «Эге! — думаю, — вот оно дело-то!» Жалко мне, Павлыч, мужика этого с бабой до смерти стало!.. Кипит во мне сердце!.. Как бы, думаю, сделать, — назад отдать!
Думал, думал… надумал! Подошел эдак бодро, говорю: «Много ль денег-то вытащили?..» «Сорок пять, говорит, бумажек…» «А в чем, говорю, они у тебя были-то?» «В кисете…» Засмеялся я… И слышу, Павлыч, у меня в нутре вроде как все засмеялось от радости… Засмеялся я, подаю ему кисет: «Не этот ли?.. Эх, ты, говорю, разиня, обронил ты его на площади, а я поднял… Возьми, говорю… На, получай!..»
Ну, уж, что тут пошло опосля этого, и сказать не могу… Мужик мне в ноги, баба в ноги… Опосля в трактир меня… Налакался досыта!.. В деревню к ним ездил: приятели во какие стали, страсть!
— Вот они дела-то какие… Н-да! А ты толкуешь… Всякий, брат Павлыч, дурак по-своему с ума сходит… Н-да!.. Ну, чеколдыкнем-ка еще, дружище!..
Он выпил и замолчал, задумался…
После обеда всех нас, рабочих, погнали чинить дорогу, по которой сегодня к вечеру должен был проехать со станции князь.
«Сам» руководил нами. Дорогу, расстоянием версты в две до того места, где начиналась полоса чужой земли, мы по возможности исправили хорошо: засыпали колеи, спустили кое-где воду, кое-где утрамбовали.
«Сам» похаживал среди нас, помахивал тросточкой, покрикивал и, видимо, очень трусил и волновался по случаю приезда князя.
Князь приехал к вечеру. За час до его приезда «сам» приказал всем нам переодеться, переменить грязные рубахи на чистые и явиться, как он выразился, в «праздничном» виде к парадному крыльцу встречать князя.
— Картузов не сметь брать! — добавил он.
Рабочие переоделись и все, за исключением кузнеца, который куда-то скрылся, направились к парадному. Позади нас шли бабы-скотницы, пололки и еще какие-то…
На парадном и у парадного между тем уже собрались и ожидали князя все, проживавшие в имении. Около крыльца стояли какие-то допотопные старики, какие-то старушонки, бабы… На самом же крыльце и дальше, на террасе, ожидала аристократия. Здесь были: садовник с женой, какой-то старый, живущий на покое, бывший дворецкий тоже с женой; жена «самого»; два учителя, приехавшие по тому случаю из соседнего села, где была школа, в которой жена князя состояла «попечительницей»; «батюшка» из этого же села с «матушкой», с двумя дочерьми, сыном и дьяконом.
«Сам», одетый в куцую тужурку с зеленым стоячим воротником и огромными светлыми пуговицами, толстый и красный, поставил нас, рабочих, около крыльца, друг перед другом, так, что между нами образовался проход, по которому, как оказалось, должен был пройти князь…
— Стоять смирно! — приказал «сам», и рабочие, как школьники, покорно замерли в тех позах, какие он придал им…
— Когда князь слезет, — продолжал он, — и пойдет… каждый должен поцеловать у него руку… Так уж здесь принято! — громко добавил он, как будто перед кем-то оправдываясь…
— Знаем, барин-с, знаем!.. — ответил ему нарядчик, — знаем-с!
— Ну, ты им объясни, Егор, как и что…
