— Хи-хи-хи! Так, так… К Лизке, значит, а? О, господи!.. Вот философия… что и требовалось доказать!..
Между тем «Буланжа», тяжело дыша, неловко упираясь некованными передами в рыхлую землю, кое-как втащил нас в гору, и мы въехали в деревню.
Деревня спала. Даже собаки — и те не лаяли на нас.
— Сворачивай! — сказал учитель в крылатке, дотронувшись до моего плеча. — Вон у ней огонек! «Посмотри: в избе, мерцая, светит огонек»… идиллия, а?.. Ах, чорт их возьми! Это у ней лампадка мерцает перед Прасковеей Пятницей… Тоже — вывеска… Ха-ха-ха! Сворачивай, гражданин…
Я привязал «Буланжу» к крыльцу за столб и вслед за учителями «пролез» в хату.
Лизка, в одной юбке, босая, растрепанная, успевшая зажечь лампочку, торопливо расстилала по столу белую салфетку. Учителя сидели за столом друг перед другом и оба курили.
— Гости дорогие… ах, ах! — суетилась Лизка. — Слышу, стучат… Господи… кто же это, думаю!.. Ан, хвать, вон кто! Милости просим!.. Милости просим!.. Ах! ах! — спохватилась она вдруг. — Что же я это окошко-то забыла, дура, завесить!.. Неровен час, народ-то ноне…
Она торопливо задернула окна какими-то черными занавесками и, снова обернувшись к учителям, затрещала.
— Чем вас потчевать-то? Водочкой! Сколько прикажете? Бутылочку? Сичас, сичас!.. А самоварчик? Самоварчик можно… Яичек, а?..
— Давай! — сказал учитель в крылатке. — Да не трещи языком-то, не люблю!
И, обернувшись ко мне, прибавил:
— Садись сюда, к столу… Садись, садись смело!.. Руку, друг! Руку, молодой человек!.. Погляди, полюбуйся на нас, культурных людей… Но не суди, не суди, друг, о-о-о, не суди! — повторил он несколько раз.
Учитель в поддевке засмеялся и сказал:
— И что ломается, что ломается? Ах, дурак! Боже, какой дурак! «Культурных людей!» — передразнил он. — А что такое культура, — и не знает!..
— Кто, я не знаю? — заревел тот. — Чорт ты после этого!.. Под культурными людьми я разумею образованных людей… да…
— Гм!.. Та-а-ак!.. А ты образованный человек, а?.. Если бы ты был культурный, образованный человек, не сидел бы ты здесь. В том-то и штука, что мы дикари, а не «культурные» люди… Нам бы с тобой овцой родиться-то, авось бы хоть волк съел… Отстань с глупостями! Наливай водки-то!..
— Что же? Мы, по-твоему, значит, никакой пользы не принесли за восемнадцать лет службы на земской-то ниве? — воскликнул учитель в крылатке.
— А я почем знаю… Да и какая польза-то? Сопливых мальчишек учить… Ха! «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда»… Эх-хе-хе!.. Друг, поверь, везде вопиющее противоречие между словом и делом… Что мы можем?.. Польза, польза!.. Вот, пока ты пьян, о пользе толкуешь, а завтра… Завтра тебе, брат, твой боров, которого, я слышал, хочешь резать, будет дороже, интереснее, милее, так сказать, этих сопливых, паршивых мальчишек, которые надоели мне до смерти, да и тебе тоже… Да и вообще ушел бы я сейчас с этого проклятого места… Будь оно проклято!.. Всю кровь высосали… Польза!.. Тьфу… Наливай водки!..
— Нет, врешь! Я этого не сделаю, — наливая водку в стакан и мрачно хмурясь, сказал учитель в крылатке. — Я своего поста не брошу. За целковым не гонюсь… Нет, врешь! Ты на свой аршин меряешь… Так ведь ты кто, чорт тебя знает! Ты только и думаешь, как бы того, приобресть… Тебе бы торговать, вот что! Вообще ты, брат, гадкий человек, все на чужой счет норовишь… Опошлился… Нет, ты не учитель! Ты — гад!..
— Ругайся, я не обижусь! — делая вид, что ему все равно, произнес учитель в поддевке и выпил водку. — Вот ужо, — продолжал он и как-то скверно подмигнул глазом, — приедем домой, культурные люди… Встретят нас жены… Да, поблагодарит тебя твоя!.. Ты уж лучше и не ходи к ней, а полезай, как в прошлом году, на вербу, да там и сиди, пока дурь не сойдет.
Он обернулся ко мне и, захихикав, скаля черные зубы, продолжал:
— Его жена колотит, ей-богу! Культурного-то, пользу-то который приносит… он от нее на вербу прячется… хи-хи-хи!..
— Молчи! — закричал учитель в крылатке, стукнув кулаком по столу.
— Хи-хи-хи! — снова начал учитель в поддевке. — Не любишь?.. И спросит она у тебя, — смеясь и басом вдруг заговорил он: — «Где взял денег? Ответствуй!..» Что тогда?.. Хи-хи-хи!
Учитель в крылатке молча налил целый стакан и, не отрываясь, выпил.
— По-о-одлец! — проговорил он, переведя дух, и налил еще. — Пей! — обратился он ко мне.
Я отказался и посоветовал ехать дальше.
— Поспеешь! — ответил он и выпил еще… Немного погодя лицо его побелело, глаза как-то остановились и стали страшны… Он начал плакать.
— Убью себя… убью!.. убью!.. у-у-убью!..
— «Юнкер Шмит из пистолета хочет застрелиться», — сказал учитель в поддевке и опять захихикал.
— Убью! Убью! — плакал учитель в крылатке, громко и страшно крича.
Лизка испугалась и стала просить меня убрать его. Но я тоже не знал, как быть. Учитель ругался скверными словами и порывался драться…
— Батюшка! Отец родной, не кричи! — молила Лизка. — Ах, господи… Кабы знала, ах, ах… хуже, тысь, последнего мужика… Уходите, христа ради, уходите, христа ради!..
Наконец, нам удалось кое-как вытолкнуть его из хаты на улицу и втащить в корзинку… Ругаться и кричать он перестал, но зато начал как-то жалобно стонать…
— Не подох бы грехом, — сказала Лизка, — засудят!
— Ни-ни-чего! — еле ворочая языком, ответил учитель в поддевке, — тро-о-огай!..
Я тронул «Буланжу»… Учитель съехал на дно корзинки и уперся ногами под козла. Картуз с него свалился… Он стукнулся о твердое сиденье и застонал. Другой тоже еле сидел и что-то говорил сам с собой, беспрестанно повторял одно и то же… «Н-да-да… гм! н-да!..»
Было уже светло, когда я привез их на место назначения.
Какой-то мужик, с вилами в руках, босой, попался навстречу и спросил:
— Откеда? — и, покачав головой, прибавил: — Ловко, в рот те закатай!.. Вот это ловко! Ох-хо-хо! Не одна, видно, корова хвостом-то машет… Н-да!..
Подъехав к школе, я остановился. Учитель в поддевке потихоньку, с величайшим трудом и осторожностью, слез с экипажа и, грозя мне пальцем, что, очевидно, означало: «не шуми», шопотом сказал:
— Постучи в дверь… Про меня не говори: я, вот, скроюсь, пока… тсс!.. Сторожа-то нету: жена сама… тсс!..
И, согнувшись, причем сделался очень похож на зайца, на цыпочках, цепляясь руками за стену, скрылся за углом…
Я слез с козел, потрогал крепко спавшего седока и, подойдя к двери, постучал. Ответа не было. Я постучал сильнее…
— Сейчас! — раздался где-то звонкий женский голос. — Кто тут?..
Дверь отворилась, и на пороге передо мной предстала во всей красе заспанная, толстая, полураздетая женщина.
Это была жена учителя: сейчас же, как только взглянула на меня, она поняла, в чем дело.
— Привез? — спросила она.
— Привез! — ответил я.
— Хорош?
— Хорош!
— Спит? Не может сам встать, а?
— Не может.
— Голубчик! — запросила она. — Помоги мне втащить его… Я тебе на чай дам… Ах ты, господи, вот наказанье-то… Как ведь давно не пил-то… Подохнуть бы этому проклятому немцу!..
Я взял учителя за плечи, а она за ноги, и мы втащили его по ступенькам крыльца.
— В комнату-то не надо, — сказала она, когда мы внесли его в маленькую комнатку-кухню. — Там дети спят… Бросай здесь!.. Выдрыхнется, начнет ныть… А денег он ни у кого не брал, а?.. Не слыхал ли? — спросила она и торопливо стала шарить по карманам. — А, чтоб ты подох! — крикнула она, найдя деньги, и, обозлившись, ударила мужа ногой в бок…
— Прощайте! — сказал я, выходя на улицу…
— На, вот, на чай! — крикнула она, отворив вслед за мной дверь, — что ж ты?
Приезд князя сделал то, что нас еще раньше стали «выгонять» на работу. За всякий пустяк теперь ругались и нарядчик и управляющий… В конце концов я так привык к этому, что мне стало казаться, будто мы вообще не люди, а такие же рабочие скоты, как, например, лошади, которых можно не только бранить, но и бить…
Князь с раннего утра с палкой или, как ее называли рабочие, «шпанкой» в руках, бродил по имению, всюду суя свой нос. Что бы и где бы мы ни работали, непременно появлялся тут же и «стоял над душой»… На его глазах поневоле приходилось работать без передышки: покурить и отдохнуть в его присутствии не полагалось… Случалось, впрочем, — если работали на лошадях, — он говорил: «дать отдохнуть», то есть, разумеется, дать отдохнуть лошадям, а не нам, рабочим…
С рабочими он никогда не говорил по-человечески, на поклоны не отвечал, кричал на людей, багровый от злобы, брызгался слюной, топал ногами, махал палкой, порываясь ударить…
С управляющим он вел себя тоже довольно странно. Руки, например, не подавал никогда, говорил не иначе, как стоя к нему в полуоборот или же на ходу, причем управляющий трусил сзади, объясняя, что надо.
Смешно было глядеть на эту картину: князь — высокий, седой старик, необыкновенно бодрый для своих лет, высоко подняв голову, заложив левую руку за спину, а правой помахивая тросточкой, шагал торопливо и самоуверенно-твердо. А за ним, как цыпленок, смешно поддергивая штанишки, полный и красный, семенил управляющий, «докладывая» что-то невероятно, для большей вразумительности, делая руками у спины князя какие-то жесты…
