С рабочими он никогда не говорил по-человечески, на поклоны не отвечал, кричал на людей, багровый от злобы, брызгался слюной, топал ногами, махал палкой, порываясь ударить…
С управляющим он вел себя тоже довольно странно. Руки, например, не подавал никогда, говорил не иначе, как стоя к нему в полуоборот или же на ходу, причем управляющий трусил сзади, объясняя, что надо.
Смешно было глядеть на эту картину: князь — высокий, седой старик, необыкновенно бодрый для своих лет, высоко подняв голову, заложив левую руку за спину, а правой помахивая тросточкой, шагал торопливо и самоуверенно-твердо. А за ним, как цыпленок, смешно поддергивая штанишки, полный и красный, семенил управляющий, «докладывая» что-то невероятно, для большей вразумительности, делая руками у спины князя какие-то жесты…
Иногда вместе с князем выходила княгиня. Эта на поклоны отвечала и даже иногда кое-что спрашивала: «послушайте, мужичок»…
Только понять ее вопросы было трудно, она как-то необыкновенно смешно сюсюкала, делая губы сердечком, и притом так тихо, что совсем нельзя было разобрать слов.
За княгиней постоянно выступала приехавшая с ней из Москвы англичанка — «Макаронина», по выражению Культяпки: это была особа высокая, страшная, с застывшим деревянным лицом, похожая, как я уже упоминал, на ободранного зайца.
Особенно сильное впечатление «макаронина» производила на поостодушного Тереху. Он смотрел на нее во все глаза, разиня пот, недоумевая, что это такое…
— Ну-у-у! — произносил он каждый раз, встряхнув волосами. — Как только не переломится! Жуть!
— Вот бы тебе такую в жены, — говорил, смеясь, Культяпка. — Аль в деревню бы ее к вам, в Рязань… Всех бы баб перепугала!..
Тереха плевался…
Время шло… Я втягивался в работу, приглядывался к людям, привыкал к порядкам…
Прошел май, подошла первая «получка».
В воскресенье, часу в девятом утра, все рабочие собрались в полутемной передней, толкаясь и напирая друг на друга… В контору из передней вела стеклянная дверь, в которую видно было все, что там делалось…
Какой-то коротко подстриженный молодой человек с маленькими усиками, закрученными кверху, — как оказалось, конторщик, — строчил что-то, наклонив голову налево и высунув немного язык, в толстую книгу… Управляющий ходил по комнате из угла в угол, курил сигару, изредка перебрасываясь словами с нарядчиком, стоявшим в подобострастной позе около порога.
Ждать нам пришлось долго… Управляющий нарочно испытывал наше терпение… Мы стояли кучей, не смея присесть, шопотом, как наказанные дети, разговаривая между собой, и были похожи не на людей, пришедших получить свои трудовые деньги, а скорее на золоторотцев, ожидающих, когда им выкинут по пятаку на помин благодетеля. Что-то рабски-приниженное чувствовалось в рабочих. Вытянув шеи, испуганными глазами заглядывали они в контору, и стоило кому-нибудь возвысить несколько голос и заговорить не шопотом, — на него сейчас же набрасывались другие.
— Тише, ты! — раздавался со всех сторон сердитый шопот. — Чо-о-рт! Куда пришел?.. К жене, что ли!.. Деревня! Из-за тебя неприятность выйдет, лешман!
Наконец, управляющий подошел к конторке, остановился и махнул рукой нарядчику. Последний, как хорошо выдрессированный холуй, со всех ног бросился к двери и открыл ее настежь.
— Ти-и-ише! — произнес он шипящим голосом, вытягивая губы.
Рабочие, и без того стоявшие тихо, окончательно замерли.
— Журлов! — крикнул управляющий.
— Кузнец! Журлов! — повторил наоядчик, — иди.
В контору вошел кузнец и остановился у порога.
— Ты что же это, брат, а? — глядя на него из-за конторки, громко заговорил управляющий, — а?
— Чего изволите-с? — произнес кузнец.
— «Чего изволите-с!» — передразнил его управляющий и вдруг закричал: — Ах ты, негодяй! Мерзавец! Вон! Чтоб духу твоего в имении не было! На твое место уже найден другой… Геннадий Иванович, сколько ему, подлецу, приходится?
— У него вперед забрано-с! — ответил конторщик. — Приходится ему 2 руб. 75 коп.
— Негодяй! — снова закричал управляющий, — скандалист, пьяница! Почему не пришел встречать князя?.. Ка-а-ак ты мог ослушаться! А? Как ты смел отрубить хвост у собаки?.. Кто науськивал Соплю бить жену… а? Я, вот, сейчас урядника позову!.. Вот твои деньги… п-шел!
Кузнец молча, с покрасневшим лицом, подошел к конторке, взял деньги, сунул их в карман и сказал:
— Спасибо!.. — И вдруг, перекосив рот, добавил: — Что ж ты, сво-олочь, до сих пор молчал? Я б уж давно место себе нашел. Чорт паршивый, немецкая образина… провались ты и с кузней своей, тьфу!..
Он плюнул, повернулся и пошел к двери…
— Помни! — вдруг, повернувшись и погрозив кулаком нарядчику, крикнул он. — Помни!.. Найду тебя! — и он вышел, хлопнув дверью в сенях так, что затряслась стенка.
— Головой бы эдак стукнулся! — произнес нарядчик. — Разбойник!
— Держите его! — завизжал управляющий, точно прибитый щенок. — Связать его!.. Урядника…
Он, как ошпаренный, выскочил из-за конторки и бросился к двери… Нарядчик подскочил к нему и осторожно придержал за руку.
— Батюшка-барин, — заговорил он чуть не со слезами, — плюньте на него… Батюшка-барин, — собака лает, ветер носит. Спалит, мошенник, со зла наделает таких делов… Плюньте, не тревожьте себя из-за всякой, с позволения сказать, стервы-с!..
— Как он смел! — кричал управляющий, топая ногами.
— Наплевать-с! Право, наплевать-с, — твердил нарядчик, — будьте покойны-с, мы его найдем. Не тревожьте себя… Стоит ли, помилуйте-с!..
— Чтоб духу его не было!.. Слышишь?.. Если увижу, так и тебя к чорту…
— Будьте спокойны, не заглянет… За пять верст обходить будет…
Управляющий, фыркая носом и тараща глаза, весь красный, снова встал за конторку и закричал:
— Сопля!..
— Сопля! — как эхо, повторил нарядчик.
Худой, длинный, страшный, Сопля переступил порог и остановился, наклоняя голову и глядя в пол.
— Ты что, — закричал на него управляющий, — чо-о-орт! А? Ах ты, морда!.. Да я тебя!.. Сколько ему? — обернулся он к конторщику.
— Все-с!
— На, вот, получи три рубля… Остальные за конторой… П-шел!..
— Помилуйте-с, — произнес Сопля.
— Во-о-он! — закричал управляющий. — Пьянствовать тоже… Мер-р-р-завцы!..
Получив свое «жалованье», я вышел вместе с Культяпкой из конторы и на пути в кухню спросил у него:
— Что это, всегда деньги выдают вот эдак: с криком и руганью?
— А ты, вот, погоди, что по осени будет, — ответил он, — или зимой… Не приведи бог!.. Того гляди, в рыло за свои кровные получишь… Ей-богу. Зимой нашего брата жмут, как в жоме… не дыши. Теперь еще что… Теперь царство небесное!.. Теперь мы им нужны… Н-да. А зимой, — он махнул рукой, — что дадут, то и ладно, и не спрашивай… А коль чуть что — за ворота! «Вас, говорят, как собак паршивых, сколько угодно. До Москвы не перевешаешь». Что толковать… дело известное… везде эдак-то… Нам, видно, одна, милок, честь: в рыло, да «дурак», «мужик», «пьяница», «сволочь»! Эх-х-хе!.. Ну, как же быть-то?.. Раздавить, что ли, по махонькой, а?.. Унеси ты мое горе, а?.. Вмазывай к Лизке… ей-богу, а?.. Чте уж… плачешь, да пьешь. Один просвет, истинный господь!
Мы, то есть дядя Юфим, Тереха и я, по обыкновению, спали в сарае. Дядя Юфим как лег с вечера, так сейчас же и уснул, а нам с Терехой не спалось. Мы лежали и разговаривали…
Ворота были открыты, но все-таки было душно… Кругом пищали комары…
— Дяденька, пусти-и-и!.. — передразнивал их Тереха.
Ночь была тихая, теплая. Множество звезд горело и дрожало в темносинем небе; в лугах кричали дергачи, на реке пели соловьи; в селе далеко лаяли собаки… Все эти звуки не нарушали тишины ночи, а придавали ей какую-то таинственную, робкую прелесть.
— Деньков, гляди, через пять получат дома деньги, а?.. Как думаешь? — раз десять задавал мне один и тот же вопрос Тереха. — Дойдет ли письмо-то?..
— Дойдет, получат, — отвечал я. — Рады будут!
— Рады? — переспрашивал он, повидимому, находя в слове «рады» особую прелесть, и тихо, радостно смеялся.
— У нас, Павлыч, — шопотом говорил он, — бедно живут… жуть! А работы много. Мы нешто так работаем, как здеся? Эва! Здесь игра — не работа!.. У нас все ране поспевает: рожь, овес… все! Здесь, вон, рожь-то жнут бабы, а у нас косят… Вот трав у нас мало… Покосу…
— Так как же вы со скотиной-то?..
— Солома, а то мякоть… Лесов опять тоже нету… Топим соломой… И хлеб на соломе бабы пекут. Зараз хлеба четыре сажают, во какие, ровно колеса… жуть! Ешь, ешь их, — индо заплеснеют.
— Зимой, небось, холодно в избе?
— Нет!.. Изба махонькая… обвалишь вокруг соломой… по-здешнему — пеледа, а по-нашему — защита… Хорошо у нас. Зимой весело… На улице гуляем с девками… возимся. А то в другую деревню уйдем, а то в избу… огонь затушим… Во пойдет возня с девками — жуть! Очень хорошо!.. И девки у нас не такие, как здеся…
