Летом 1906 года умерла от менингита моя мать. Александра Леонтьевна. Я уехал в Петербург, чтобы продолжать ученье в Технологическом институте.
Начиналась эпоха реакции, и с нею вместе на сцену к огням рампы выходят символисты...
С их творчеством - Вячеслав Иванов, Бальмонт, Белый - впервые меня познакомил чиновник министерства путей сообщения и яхтсмен Константин Петрович Фандер Флит, - чудак и фантазер. По ночам у себя в мансарде на Васильевском острове, при свете керосиновой лампы, он читал мне стихи символистов и говорил о них с неподражаемым жаром фантазии.
Тогда же, - весною 1907 года, - я написал первую книжку "декадентских" стихов. Это была подражательная, наивная и плохая книжка. Но ею для самого себя я проложил путь к осознанию современной формы поэзии. Уже через год была написана вторая книжка стихов - "За синими реками". От нее я не отказываюсь я по сей день. "За синими реками" - это результат моего первого знакомства с русским фольклором, русским народным творчеством. В этом мне помогли А. Ремизов, М. Волошин, Вячеслав Иванов.
Тогда же я начал свои первые опыты прозы: "Сорочьи сказки". В них я пытался в сказочной форме выразить свои детские впечатления. Но более совершенно это удалось мне сделать много лет спустя в повести "Детство Никиты".
Близостью к поэту и переводчику М. Волошину я обязан началом моей новеллистической работы. Летом 1909 года я слушал, как Волошин читал свои переводы из Анри де Ренье. Меня поразила чеканка образов. Символисты с их исканием формы и такие эстеты, как Ренье, дали мне начатки того, чего у меня тогда не было и без чего невозможно творчество: формы и техники.
Осенью 1909 года я написал первую повесть "Неделя в Туреневе" - одну из тех, которые впоследствии вошли в книгу "Заволжье", а еще позднее - в расширенный том "Под старыми липами" - книгу об эпигонах дворянского быта той части помещиков, которые перемалывались новыми земельными магнатами Шехобаловыми. Крепко сидящее на земле дворянство, перешедшее к интенсивным формам хозяйства, - в моей книжке не затронуто, я не знал его.
Затем следуют два романа: "Хромой барин" и "Чудаки", и "а этом оканчивается мой первый период повествовательного искусства, связанный с той средой, которая окружала меня в юности.
Я исчерпал тему воспоминаний и вплотную подошел к современности. И тут я потерпел крах. Повести и рассказы о современности были неудачны, нетипичны. Теперь я понимаю причину этого. Я продолжал жить в кругу символистов, реакционное искусство которых не принимало современности, бурно и грозно закипавшей навстречу революции.
Символисты уходили в абстракцию, в мистику, рассаживались по "башням из слоновой кости", где намеревались переждать то, что надвигалось.
Я любил жизнь, всем своим темпераментом противился абстракции, идеалистическим мировоззрениям. То, что мне было полезно в 1910 году, вредило и тормозило в 1913.
Я отлично понимал, что так быть дальше нельзя. Я всегда много работал, теперь работал еще упорнее, но результаты были плачевны: я не видел подлинной жизни страны и народа.
Началась война. Как военный корреспондент ("Русские ведомости"), я был на фронтах, был в Англии и Франции (1916 год). Книгу очерков о вовне я давно уже не переиздаю: царская цензура не позволила мне во всю силу сказать то, что я увидел и перечувствовал. Лишь несколько рассказов того времени вошло в собрание моих сочинений.
Но я увидел подлинную жизнь, я принял в ней участие, содрав с себя застегнутый наглухо черный сюртук символистов. Я увидел русский народ.
С первых же месяцев Февральской революции я обратился к теме Петра Великого. Должно быть, скорее инстинктом художника, чем сознательно, я искал в этой теме разгадки русского народа и русской государственности. В новой работе мне много помог покойный историк В. В. Каллаш. Он познакомил меня с архивами, с актами Тайной канцелярии и Преображенского приказа, так называемыми делами "Слова и Дела". Передо мной во всем блеске, во всей гениальной силе раскрылось сокровище русского языка. Я, наконец, понял тайну построения художественной фразы: ее форма обусловлена внутренним состоянием рассказчика, повествователя, за которым следует движение, жест и, наконец, - глагол, речь, где выбор слов и расстановка их адекватны жесту.
К первым дням войны я отношу начало моей театральной работы как драматурга. До этого - в 1913 году - я написал и поставил в Московском Малом театре комедию "Насильники"... Она вызвала страстную реакцию части зрителей и вскоре была запрещена директором императорских театров.
С четырнадцатого по семнадцатый год я написал и поставил пять пьес: "Выстрел", "Нечистая сила", "Касатка", "Ракета" и "Горький цвет".
С Октябрьской революции я снова возвращаюсь к прозе и осуществляю первый набросок "День Петра", пишу повесть "Милосердия!", являющуюся первым опытом критики российской либеральной интеллигенции в свете октябрьского зарева.
Осенью восемнадцатого года я с семьей уезжаю на Украину, зимую в Одессе, где пишу комедию "Любовь - книга золотая" и повесть "Калиостро". Из Одессы уезжаю вместе с семьей в Париж. И там, в июле 1919 года, начинаю эпопею "Хождение по мукам".
Жизнь в эмиграции была самым тяжелым периодом моей жизни. Там я понял, что значит быть парнем, человеком, оторванным от родины, невесомым, бесплодным, не нужным никому ни при каких обстоятельствах.
Я с жаром писал роман "Хождение по мукам" (первая часть "Сестры"), повесть "Детство Никиты", "Приключения Никиты Рощина" и начал большую работу, затянувшуюся на несколько лет: переработку заново всего ценного, что было мной до сих пор написано...
Осенью 1921 года я перекочевал в Берлин и вошел в сменовеховскую группу "Накануне". Этим сразу же порвались все связи с писателями-эмигрантами. Бывшие друзья "надели по мне траур". В 1922 году весной в Берлин приехал из Советской России Алексей Максимович Пешков, и между нами установились дружеские отношения.
За берлинский период были написаны: роман "Аэлита", повести "Черная пятница", "Убийство Антуана Риво" и "Рукопись, найденная под кроватью" наиболее из всех этих вещей значительная по тематике. Там же я окончательно доработал повесть "Детство Никиты" и "Хождение по мукам".
Весной 1922 года в ответ на проклятия, сыпавшиеся из Парижа, я опубликовал "Письмо Чайковскому" (перепечатанное в "Известиях") и уехал с семьей в Советскую Россию.
Началом работы по возвращении на родину были две вещи: повесть "Ибикус" и небольшая повесть "Голубые города", написанная после поездки на Украину (не считая нескольких менее значительных рассказов).
"Письмо Чайковскому", продиктованное любовью к родине и желанием отдать свои силы родине и ее строительству, было моим паспортом, неприемлемым для троцкистов, для леваческих групп, примыкающих к ним, и впоследствии для многих из руководителей РАППа.
С 1924 года я возвращаюсь " театру: комедия "Изгнание блудного беса", пьесы "Заговор императрицы" и "Азеф", комедия "Чудеса в решете", "Возвращенная молодость" и театральные переработки: "Бунт машин", "Авна Кристи" и "Делец" (по Газенклеверу).
Рапповское давление на меня усиливалось с каждым годом и, наконец, приняло такие формы, что я вынужден был на несколько лет оставить работу драматурга.
В 1926 году я написал роман "Гиперболоид инженера Гарина" и через год начал вторую часть "Хождения по мукам" - роман "18-й год".
В то же время я не прекращал переделку и переработку всего ранее написанного мною.
В 1929 году я вернулся к теме Петра в пьесе "На дыбе", где не совсем освободился от некоторых "традиционных" тенденций в обрисовке эпохи. В 1934 году пьеса была мною коренным образом переработана (постановка Александрийского театра) и в 1937 году - в третий раз, уже окончательно (новая постановка Александрийского театра).
Постановка первого варианта "Петра" во 2-м МХАТе была встречена РАППом в штыки, и ее спас товарищ Сталин, тогда еще, в 1929 году, давший правильную историческую установку петровской эпохе.
В 1930 году я написал первую часть романа "Петр I". Через полтора года - роман-памфлет "Черное золото", который в 1938 году был переработан мной и опубликован под названием "Эмигранты". Вторую часть "Петра" я закончил в 1934 году.
Обе опубликованные части "Петра" - лишь вступление к третьему роману, к работе над которым я уже приступил (осень 1943 года).
Что привело меня к эпопее "Петр I"? Наверно, что я избрал ту эпоху для проекции современности. Меня увлекло ощущение полноты "непричесанной" и творческой силы той жизни, когда с особенной яркостью раскрывался русский характер.
Четыре эпохи влекут меня к изображению по тем же причинам: эпоха Ивана Грозного, Петра, гражданской войны 1918 - 1920 годов и наша - сегодняшняя небывалая по размаху и значительности. Но о ней - дело впереди. Чтобы понять тайну русского народа, его величие, нужно хорошо и глубоко узнать его прошлое: нашу историю, коренные узлы ее, трагические " творческие эпохи, в которых завязывался русский характер.
