Эта армия с большим успехом наступала на север, по направлению к Москве. Ответ большевиков на это наступление: они объявили "красный террор".
Наступили мрачные, тяжелые дни. Людей арестовывали и уничтожали не за какое-нибудь преступление, но только за то, что они могли быть "потенциальными" врагами.
У нас (как и везде) арестовывали ночью, без суда, на грузовиках отвозили на Кременчугское кладбище и там расстреливали. На другой день, за подписью так называемого "революционного трибунала" в местной газете "Приднепровский край" печатался список казненных - как указывалось, за контрреволюционную деятельность.
Конечно, расстреливали главным образом все тех же "классовых" врагов, попадались и рабочие, и крестьяне. Никто никому никакого ответа не давал.
Уже несколько человек из моих друзей офицеров погибли. Грозная опасность нависла над моей головой.
С конца июня 1919 г. я перестал ночевать дома, а проводил ночи в саду 1-й трудовой дружины вместе с несколькими преданными учениками. Иногда к ним присоединялся Н. Кемов (тоже бывший офицер, как и В. Крылов, но этот последний жил в Кременчуге).
В начале июля я был в саду, когда пришла моя жена, вся в слезах, и сказала мне, что один из ее хороших знакомых, работавших в Крюковской Чека, предупредил ее о том, что я буду арестован и расстрелян ближайшей ночью.
Я провел ночь у знакомых. Действительно, ночью пришел отряд чекистов и меня искали повсюду. Надо было скрываться, уходить.
Первый день я провел у Н. П. Найды, которая жила вне города. Но оставаться у нее было опасно и для меня, и для нее. Мне нашли старую крестьянскую одежду и порекомендовали найти приют у дорожного мастера Василенко, который жил на линии в 10 километрах. Его сын учился у нас в В. Н. училище.
Василенко не очень мне обрадовался. Он посоветовал мне идти работать в поле, принадлежавшее ему, где в это время начиналась жатва. Но рабочие смотрели на меня с подозрением и я счел благоразумным уйти.
Начались мои скитания по полям, которые длились целый месяц. На дорогах попадались отступающие красноармейцы и несколько раз мне пришлось бежать. Однажды по мне открыли ружейный огонь, и я спасся только благодаря тому, что успел скрыться в огромном кукурузном поле.
Между тем гром артиллерийской канонады все приближался и, наконец, в один прекрасный день на ж. д. линии я увидел бронепоезд с трехцветным национальным флагом. Крюков и Кременчуг были заняты Добровольческой армией.
Я пришел в Крюков исхудалый, оборванный, без обуви, заросший месячной бородой. А. искренне обрадовался мне и чуть не со слезами бросился на шею.
Население встречало Добровольческую армию, как освободительницу - со слезами и цветами. Но уже через несколько дней стало ясно, что у этой армии, сражавшейся храбро и мужественно, не было никакой новой политической программы и что фактически, сама того не желая, она сражалась за восстановление дореволюционного режима. Воины не могли об этом думать, а у высшего командования не было нужного авторитета.
Восторг сменился разочарованием. Стало ясно, что население, в особенности крестьянство и рабочие, не поддержат Добровольческую армию, что ее успехи временные и в конечном итоге ее ожидает поражение.
А. это понял сразу, и я думаю, это было одним из факторов, заставивших его покинуть Крюков.
Но был фактор более важный.
Сразу же после занятия Крюкова я был мобилизован. Но вместо того, чтобы отправить меня на фронт, меня откомандировали в распоряжение начальника Крюковской контрразведки (политическая секция армии). А., наверное, предполагал, что Крюковская контрразведка развернет широкую контрреволюционную деятельность, поэтому постарался уйти подальше и быть вне всяких подозрений. (Все это только мои предположения - о причинах его ухода из Крюкова я никогда с ним не говорил).
В действительности за 4 месяца оккупации Добровольческой армией в Крюкове были арестованы всего 2 человека. Я был достаточно осведомлен, чтобы знать, что ни В. Н. Училище и никакое другое не подвергались никаким репрессиям. В частности, учитель П. И. Карапыш никогда не был арестован, как это утверждает Е. Балабанович.
В середине ноября я был командирован на несколько дней в Харьков. На обратном пути я остановился на несколько часов в Полтаве и отправился на Пушкинскую улицу к Е. Ф. Там я встретил и А., и Веру, и Катю Костецкую. Но какой холодный и печальный прием мне оказали. Я был в форме, при погонах и оружии. Видно было, что я был нежеланным гостем. Все молчали, и я чувствовал, что мой визит вызывает у всех только тревогу. Настроение было невыносимое, и я счел благоразумным как можно скорее ретироваться. Я поцеловал руки у дам и обнял А.:
- Будь здоров, Антон. Ты знаешь, у меня нет другого выхода.
- Будь здоров. Знай одно, что мое отношение к тебе лично нисколько не изменилось.
Это было наше последнее свидание. Больше мы с ним никогда не встречались.
По приезде в Крюков я без разрешения оставил контрразведку и поступил пулеметным офицером на бронепоезд "Генерал Марков".
В декабре 1919 г. началось отступление. Я попал в Крым, где мы держались еще 10 месяцев, до ноября 1920 г., когда Крым был занят большевиками. Я эвакуировался в Констатинополь, провел год в лагере в Галлиполи и в конце 1921 г. попал в Болгарию.
Из Болгарии я начал попытки связаться с Россией. Первое письмо мне удалось получить от друга по реальному училищу, который вскоре сообщил мне адрес А. в колонии им. М. Горького. В конце 1922 г. я получил первое письмо от А. Я не помню точно, в каком году наша переписка оборвалась, но она была очень трудна и нерегулярна. За все время я получил от него 14 писем, которые, к сожалению, погибли во время пожара, который был у меня в 1948 г. Погибли также несколько ценных фотографий. (Я помню одну, снятую в колонии М. Горького. На ней красовался огромный плакат с надписью: "Руины в этом месте - руины в нашей жизни. 5 лет мы боролись с руинами. Сегодня мы празднуем победу").
Постараюсь восстановить то, что память сохранила почти слово в слово.
"...Я несказанно рад, что ты жив и здоров. Почему-то я был уверен, что никакие тифы и никакие снаряды тебя не тронули..."
"...Я не могу тебе писать ничего другого, кроме описания наших ребят и наших поросят. Ребята, по существу, не очень отличаются от учеников, которых мы имели в Крюковском училище..."
"...Я не описываю тебе много деталей, так как для тебя здесь нет почти ничего нового. У нас есть знамя, есть оркестр, есть прогулки. Надо заботиться о питании для поросят, о ребятах, надо их одевать, надо иметь уголь. Ничего похожего на твою жизнь: Константинополь, Черное море, Греция и пр. Для тебя мои мелочи будут неинтересны..."
"...Ты был прав! Я живу в Трибах среди темных дикарей. Приведу один пример:
Со времени основания Русского государства мы никогда не имели культурных дорог. Весной и осенью мы месим грязь, которая доходит колесам до ступиц. И вот власти решили построить нам хорошую дорогу из Полтавы в Харьков, которая проходит мимо Триб и колонии М. Горького. Необходимо было построить несколько маленьких мостов через ручейки. Привезли и сложили необходимые материалы: доски, бревна, цемент и пр. Вообще сделали все необходимое, чтобы облегчить для крестьян поездки в город.
Вообрази! Их привезли, допустим, сегодня. На другой день не осталось ничего - все было раскрадено..."
(Здесь А. вспоминает о нашем разговоре, который был у нас во время одной из наших многочисленных прогулок по Крюкову. Тогда я сказал ему, что наш мужик еще слишком темен, что он не дорос еще до степени гражданственности. Он еще не гражданин и совершенно лишен социального начала. Он дикарь и может интересоваться только своей хатой, своими быками и лошадями).
"...Мама живет у меня. Она очень грустит по тебе и называет меня иногда Витей. Она постарела, но она еще очень бодра и сейчас читает уже 3-й том "Войны и мира" Толстого..."
"...После твоего ухода наш дом был разграблен, то, что назывется, до нитки. Не только унесли всю мебель, но даже забрали дрова и уголь в сарае..."
"...Костя Загнойко (наш зять) перевелся из Знаменки в Кременчуг. Он теперь машинист 1-го класса, вступил в партию и буквально выгнал маму из нашей хаты..."
"...Карпыш вступил в партию. Он развелся с женой и женился на Ксении Безрук. А у него были почти взрослые дочери..."
"...В Крюкове мерзость запустения. "Корсо" сгорело и на его месте стоят живописные развалины..."
"...Катя Сосновская овдовела (В. Крылов умер в 1920 г.) и вышла замуж..."
"...Я страшно жалею, что ты не со мной. У нас очень много мещан и до ужаса мало энтузиастов..."
"...Черт возьми! Ты - в Ницце. Об этом можно только мечтать. Наверное, Ницца совсем не похожа на наши Трибы..."
"Я думаю, что тебе рано еще возвращаться на родину. Разбушевавшееся море еще не совсем успокоилось..."
Приблизительно в конце 20-х годов моя переписка с А. оборвалась. Но это было общее явление, и мои друзья также перестали мне писать. Очевидно, это была директива свыше.
