Преодолев волну моста, идем мимо круглого памятника Суворову.
Стоит бронзовый старик, омоложенный крылатым шлемом и стальными латами. Стоит, защищая царскую корону и папскую тиару.
Царскую корону и славу царей переживет слава старика.
За ним пылит рыжей пылью прямоугольник Mapсова поля.
Слева Летний сад, спереди далекий, стушеванный пылью Михайловский сад, справа колонны и здания.
Через несколько лет я буду на этом поле в качестве вольноопределяющегося учить учеников шоферов ездить на броневых машинах.
Через несколько лет, в мартовские дни 1917 года, на этой площади будут взрывать аммонал и тол, чтобы вырыть могилы для жертв Февральской революции.
Будет ранняя весна. Голубое небо разобьется в холодных лужах на неубранном снеге улиц.
Загремят несогласованные оркестры, и в туче красных знамен пронесут люди красные гробы.
Прошло много времени, и годы смотрели через годы, и годы поседели, и годы прошли.
Сад шумит сейчас на Марсовом поле. Он не густ.
Когда-то через это поле шел Раскольников, шел совершать то, что он придумал, шел настаивать на ошибке своего одиночества, он думал, чтобы не сойти с ума, что хорошо бы на Марсовом поле разбить сад, пустить фонтаны.
Сад цветет сиренью.
Пустим фонтаны на Марсовом поле, высокие, так, чтобы радуга перекинулась через старое поле, чтобы люди знали, как легко по пути делает революция то, что кажется одному человеку невозможной мечтой.
Гуси-лебеди
Пишу не по порядку. Этот способ полезен для проверки. Проверяю, как увязываются отрывки, написанные с одинаковым желанием сказать правду и берущие разные детали, изменяющие точку зрения.
Все же попробую выделить, что читали люди моего поколения.
Есть сказка "Гуси-лебеди". Убежал от ведьмы и ведьминой печи, в которой хотели его изжарить, мальчик Ивашечка. Ведьма за ним погналась. Забрался Ивашка на дуб, а ведьма грызет дуб железными зубами.
Ивашка не знает, что ему делать теперь. Смотрит: летят гуси-лебеди. Он просит их:
Гуси мои, лебедята,
Возьмите меня на крылята...
"Пущай тебя средние возьмут",- говорят птицы. Летит другая стая. Ивашка опять просит:
Гуси мои, лебедята, Возьмите меня на крылята...
"Пущай тебя задние возьмут".
Прилетела третья стая.
Опять попросил Ивашечка.
Гуси-лебеди подхватили его, принесли к дому и посадили на чердак.
Дальше уже было неинтересно: дали Ивашке блин на радостях.
Это к чему?
Не может человек подняться один и просит людей, которые до него думали, мечтали, негодовали, упрекали; с ними говорит человек, сидя над книгой:
- Возьмите меня с собой!
- Не могу! - отвечает книга.- Спроси другую!
Не всегда по прямой дороге уносит стая белокрылых, белостраничных книг человека вдаль. От страха, от погони.
Так ввысь и в сторону унесли мечты Дон-Кихота, который до этого был только добр, а зачитавшись, стал великим мечтателем.
Так уносили книги людей из бедных квартир, из изб, из тюрем.
Могу привести другой пример, современный. Про себя, про боль своего сердца.
Во сне болит продырявленное обидами сердце, но рука человечества ложится на него, вращает его, как диск автоматического телефона, и оживают далекие и прошлые голоса. Перестает болеть сердце, включенное в великую АТС человеческого сознания.
О чем я?
Я о вас.
Человек думает не один, он думает словами, которые создавались, когда еще стадами сходились мамонты и олени, кочуя от лесов к степи, подходили к Черному морю. Исчезли звери, изменились слова, но великая кибернетическая машина человеческого самосознания думает, раскачивает небо многими крыльями, и к ней подключается человек.
Писатель - подмастерье человечества. Нельзя писать не работая, не читая, не смотря на стада гусей и лебедей, которые народ за народом, школа за школой летят над тобой и наконец берут тебя на свои крылья.
В искусстве нет обиды, нет самолюбия, потому что оно все вместе.
Так грибы, которые растут на земле, нужны деревьям. Ты не дерево в поле, ты дерево в лесу и сам лес.
Не с деревом, а с лесом Кольцов сравнил Пушкина.
Один писатель - это содружество, это обнаружение всечеловеческой мысли.
Вот теперь попытаюсь рассказать, что и как мы читали.
Ну, гуси-лебеди, помогайте!
Мальчик над книгой
Тихое начало века. Время глухое, испуганное и самодовольное. Прошлое бойко тикает, как часы в комнате умершего человека.
Время выражено дамой; эта дама его представляет: она сидит в Великобритании, у нее седые волосы; ее зовут королевой Викторией.
Я помню у мамы книгу Елены Молоховец "Подарок молодым хозяйкам". Там были изображены между прочим правила раздела туши: мясо резали прямыми, но причудливыми линиями.
Так был разделен мир: Африка, острова в Тихом океане, Индия, Индокитай. Шел раздел мира. Царь Николай, с маленькой бородкой, в мундире полковника, сидит не то в Гатчине, не то в Царском Селе, окруженный стражей, которая его охраняет от России. Ведут Великий сибирский путь, по морю плывут пароходы с цветными флагами к дальним колониям.
Паруса увяли, над пароходами стоят дымы, дальние страны цветут дымами пожаров.
В бедной комнате, в которой нет ничего лишнего, под недостигаемо высоко привинченной лампочкой с желто-красной угольной нитью довольно толстый, сероглазый мальчик в истертой куртке и сапогах с рыжими голенищами - они видны из-под брюк. Этот мальчик стоит коленями на стуле. Локти на столе. Тишина.
Комната уходит за угольник двора. Не звонит телефон - его еще нет, как нет трамвая, автомобиля, "ТУ-104". На Южном и Северном полюсах большие белые пятна.
Тихо, как в сундуке.
Локти на стол ставить нельзя.
Вообще жизнь полна "не"...
По траве не ходить, травы не мять, собак не водить - это относится к природе в саду.
На набережных города прямо по граниту сделаны крупные надписи: "Решеток не ломать" и "Якорей не бросать".
Уроки не приготовлены. Надо бы их прочесть, потом выпить холодный, заранее припасенный чай. Начинаю читать не учебники. Книги надо вернуть в школе другим мальчикам. По хрестоматии надо было выучить стихи Плещеева он тогда считался великим поэтом. У меня хорошая память, но это не помогает. Читать легко, запомнить нельзя, как нельзя разгрызть кисель.
В той же хрестоматии отрывки из Аксакова, Тургенева; гуси-лебеди пролетают надо мной и не берут меня. Но вот сквозь пустоту, перегнав звук выстрела, преодолевая полосу, где нет тяжести, блестя стальным боком, на Луну летит ядро с тремя говорливыми иностранцами. Ко всему этому есть и картинки. Книга уносит меня из бедно освещенной комнаты, преодолевая сероту жизни, в невероятное будущее.
Опять Жюль Верн.
Мир стоит передо мной как будто отраженный в стеклянном шаре, в таком шаре, который все искажает. Ребята обо всем знали, обо всем неверно: их воспитывали в ложном мире, хотя и в этом мире они все же любили добро, храбрость, дружбу, но вместе с этим привыкли к обманчивой кривизне тогдашнего восприятия.
Жалко было расстаться и со сказкой.
Я любил еще Андерсена, но не "Гадкого утенка", а сказку про штопальную иглу. Может быть, уже складывалось сознание, что мир, который я вижу, не настоящий, он не навсегда. Он скучный, и его можно отменить в сказке.
Это детское чтение, первый полет, он пригодится, если воздух времени поможет.
Дереву хорошо вырасти в хорошем лесу.
Марк Твен о мире ребячьего чтения написал в "Томе Сойере". Тома Сойера он хорошо продолжил "Приключениями Гекльберри Финна". Тот мальчик уехал далеко, убежал с негром от полиции, от страха ада и книжек.
Марк Твен несколько раз пробовал продолжить благополучного Тома Сойера: написал книги "Том Сойер за границей" и "Том Сойер - сыщик". Книги получились нехорошие.
Умирая, Марк Твен хотел написать последний роман: Гекльберри Финн болен и шестидесятилетним стариком, почти помешанный, возвращается в старый городок на Миссисипи. У него в жизни есть только детство, и он ищет среди ребят Бекки и Тома Сойера. Приезжает Том Сойер разочарованный - его тоже обманула жизнь. В плане Марк Твен написал "умирают".
Он очень трудно жил, ему некуда было лететь, и он не мог устроить счастья своим героям, кроме детского счастья, которое состояло в хорошей погоде, чистом сердце и сиротстве.
Читает подросток
Пушкина я тогда не любил. Гоголь меня поразил последним монологом из "Записок сумасшедшего". У меня и сейчас в голове стоят слова - живые, настоящие: "Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых как вихорь коней!"
Я не понимал горя Поприщина, но эти кони, которые подымались в воздух и летели над миром, туда, на родину, и струна, которая звенела в тумане,все было родное.
В гимназиях (я видел много гимназий, потому что меня много раз исключали) русскую литературу преподавали заинтересованно, красноречиво и либерально. Это был любимый предмет; преподаватель литературы традиционно становился любимцем класса, но духа Белинского тут не было, скорее тут был какой-нибудь Стасюлевич. Поразил меня ни во что не верящий Писарев, ни с чем не соглашающийся, как будто специально предназначенный для подростков. Вот после Писарева я начал читать Пушкина.
