Сделав несколько шагов, Карлсон остановился.
- Назовите себя!
- Адольф Карлсон.
- Назовите свою настоящую фамилию!
- Адольф Карлсон.
- Распишитесь на этом листке.
Карлсон расписался в верхнем углу, так, чтобы поверх фамилии невозможно было ничего вписать.
- Подпись вроде бы настоящая, - проговорил в раздумье Михеев, - а паспорт все-таки фальшивый.
Признаете?
- Я бы хотел объяснить, произошло недоразумение, паспорт настоящий.
- Настоящий? Вы утверждаете?
- Да.
Они впятером, Карлсон в одиночку с целой сворой; первый ударил по лицу, второй саданул сзади по шее, третий толкнул в спину.
Инстинкт сработал быстрее, чем разум, Карлсон отпрянул к стене, и с таким же проворством один из полицейских приставил ему ко лбу черное до неприличия дуло нагана.
- Молчать, молчать, молчать! - заорал полицейский.
Неужели Карлсон, сам того не желая, застонал от боли?
КАРЛСОН РАЗМЫШЛЯЕТ О ПОДЛОСТИ
А подлец тоже человек? Вполне возможно. Подлец - это человек, унижающий достоинство другого человека. Определение простое. Способы унижения человеческого достоинства столь же многообразны, как сама жизнь. Человеческое достоинство можно унизить, выплачивая до смешного низкое жалованье за шестнадцать часов на фабрике; достоинство можно унизить, вынуждая человека ютиться в подвале вместе с гномами, кротами и крысами; достоинство можно унизить, воспретив человеку образование, высмеивая его национальную принадлежность; достоинство можно унизить, прибегнув к рукоприкладству и прочая, - но постоянное унижение человеческого достоинства на физиономию подлеца накладывает неистребимую печать.
Я научился вглядываться в черты лица, и, хотя безоговорочно не отношу себя к физиономистам, тем не менее считаю, что каждый человек на лбу носит визитную карточку, нужно только уметь прочитать ее.
Какой самый заурядный вид подлости? Грубо говоря?
Прекрасный семьянин, печется о детях, жене не изменяет, по воскресеньям ходит к обедне, хороший товарищ, отзывчивый коллега и вообще внимательный, добрый, с чувством юмора, предан отечеству, государю императору, венценосному царю и самодержцу, взяток не берет, не отрицает необходимости образования, стоит за равноправие женщин, поддерживает рабочие спортивные общества, а по ночам в полицейском управлении сдирает ногти у революционеров, выбивает глаза, загоняет занозы в тело, прижигает папиросой детородные органы, ломает пальцы; на другой же день, как ни в чем не бывало, отмывшись в ванной комнате, играет с сынком, к потолку его подбрасывает - уп-па, уп-па! И ничего к нему не липнет, потому что он знает: Иисус Христос своей смертью искупил его грехи на много лет вперед.
Подлость питают две навозные кучи: уверенность подлеца, что его поступки останутся безнаказанными, и еще большая уверенность, что люди добрые о тех поступках ничего не узнают.
Ибо разоблачение перед всем светом для подлеца горше всякого наказания.
В самом деле, что такое тюрьма по сравнению с людским презрением?
Чувства - это форма материи, все в мире материально, и презрение в атмосфере сгущается грозовым облаком, презрение проникает в каждую пору, презрение пожирает нервные клетки, презрение сжимает сердце подлеца, презрение путами вдруг стягивает ноги в аллее парка, леденящими пальцами мигрени презрение сжимает мозг, выплескивает лужи грязи, тушит блеск в глазах, больше всего на свете подлец боится не наказания - презрения боится.
Презрение лишает его сна.
Гремя скелетами, убиенные жертвы кружатся над палачом и в царстве сна, и нет ему ни минуты покоя.
Что наказание? Наказание дает чувство морального удовлетворения, оно ранит, рождает дух противоречия, а прозрачная колба гласности позволяет подлеца, как какого-нибудь редкостного гада, разглядеть со всех сторон, и сквозь скупые строчки правдивой информации проглянет жирная (или тощая) плоть подлеца, вся мерзость его проделок, злокачественная опухоль его мыслишек, и человечество в ужасе содрогнется: ведь у подлеца две руки, две ноги и пара глаз, и голова одна, и, повстречав его на улице, можно не отличить от прочих смертных.
Через каменный век, седую древность, средневековье - кирпич к кирпичу, мысль к мысли - воздвигало человечество здание разума, и вдруг в какой-то грязной пустоте, лишившись опоры, сразу гибнут несколько жизней, и мы видим, что это дело гнусного подлеца, опозорившего род свой, имя свое на годы и годы.
Его императорское величество Николай II признал подлецов в государстве пользу приносящими, а равно вельможи его и чиновники сверху донизу признали, что подлость достойна поощрения, и посему щедро раздавали подлецам награды, повышения и прочие блага.
Подлость по воздействию сравнима с раком, и она поражает клетки здорового организма, процесс необратим, пораженные клетки не восстанавливаются, рак, вовремя не открытый, приводит к стопроцентному смертельному исходу.
Его императорское величество Николай II почитает рак святыней, рак в правительстве, рак в армии, рак в полиции, рак в торговле, промышленности, рак в человеческих отношениях. На зеленом ковре человечества отмирают гигантские куски.
И сколь бы парадоксально это ни звучало, царизм сокрушает царизм не меньше, чем мы, революционеры.
Прозрачная колба гласности опять упрятана цензурой за семью замками.
Не бросай в пучину камень,
Он там покоя не найдет!
Да здравствует глупость Николая, да здравствует цензура, зажим информации, да здравствуют эксплуатация и притеснения, да здравствует русско-японская война? Не так ли звучит песня человеконенавистника, мизантропа? Это ли нужно людям? Достойна презрения история подлецов; монархия, самодержавие - благодатная почва для подлости, скотный двор царизма; ах, до чего суха теория, шуршат во рту кукурузные початки, которыми в мансардах питаются студенты, студенты из неимущих семей.
В Рижском политехническом вывесили траурные флаги, убит студент Печуркин - я хорошо знал покойника, двух его братьев, - снег истоптали башмаки провожавших, речей не было, не слышалось пения, но шепотом оброненные фразы вздымались над городом облаком человеческого дыхания, облако презрения людских тысяч плыло вслед за траурной процессией, и власти никого не посмели тронуть. Облако презрения било в небе мощным голубым барабаном, и фабричные трубы гудели органами, а подлецы от страха позабились в норы, глядели оттуда маслеными глазками соглядатаев, с нетерпением дожидаясь ночной темноты.
- Я протестую против подобного обращения, - строго сказал Карлсон. - Я буду жаловаться министру юстиции.
- Даже так?!
- Самому министру?
- Ты что же, знаком с ним? Небось чаи вместе распивали?
- А не хочешь ли послушать, как пуля по лбу щелкнет? А? Для меня это раз плюнуть - спустить вот этот крючок, и баста! Ну?
Полицейский выждал, потом приказал:
- Прочь от окна! Подойди к столу!
В самом деле, на расстоянии вытянутой руки чернело забранное ставнями окно. Карлсон подошел к столу, Михеев спрятал свой наган.
- Кто выдал вам паспорт?
- Волостной староста. Можете удостовериться в волостной управе.
- Опять крутишь-вертишь?
- Говори правду! Проживал по улице Авоту, две-- надцать?
- Никогда не проживал по улице Авоту, двенадцать.
- Смотри, он, наглец, даже не спрашивает, о каком городе идет речь.
- И никогда не заглядывал в Риге на Ревельскую, пятьдесят девять?
- Может, там и получил свой браунинг, забытый на подоконнике?
- Никогда не бывал на Ревельской, пятьдесят девять.
- Где живете?
- В Риге первый день, еще не снял квартиры.
- Назовите знакомых в Риге.
- В Риге никого не знаю. Не успел познакомиться, - Знаете Кригера, по кличке Медведь?
- Не знаю ни Кригера, ни Медведя.
- Медведь и Кригер - одно и то же лицо. Ну?
Карлсон выразительно пожал плечами.
- Не понимаю, чего вы хотите.
- Не валяй дурака! - Один из них подскочил к нему. Белые пятаки на обмороженных щеках зацвели, как нарциссы. - Не понимаешь, чего от тебя хотят? Ничего, ты у нас образумишься. Вот твое дело! - И Пятак ткнул пальцем в папку на столе. - Раз ты попал сюда.
не надейся, что сухим из воды выйдешь.
Первый допрос начался в восемь вечера.
Со скрипом двигались шестеренки часовых механизмов, филином ухали минуты, часы тягуче раскручивались и набрякали годичными кольцами на стволах деревьев, а в три часа ночи Карлсона опять вызвали.
У стены возле пожарного ящика с песком стоял кожаный диван. На диване лежал какой-то крупный чин полиции, временами жизнерадостно всхрапывая. У дверей дежурил солдат с винтовкой. Городовой, конвоир Карлсона, остановился у стола, и в надраенном самоваре отразилось его простоватое лицо.
- Подойдите поближе, - вежливо попросил Пятак.
Михеев пружинистой походкой расхаживал по кабинету. Карлсон стоял к нему спиной. Неожиданно Михеев подступил к нему. В руках нагайка.
