- Да ты простую мелодию уловить не можешь!
- "Най-на-най-най..." - подхватил другой, и тарист понял.
- Ладно, эту песню знаешь, но тоже, между нами го-воря, чуть-чуть фальшивишь! - Тарист стал раздра-жать Хасая; чуял он, что тот пришел с просьбой и по-этому находится в его власти, и Хасай может говорить ему что угодно.- А ты покажи нам что-нибудь этакое! Я видел, как играют! Держат тар, к примеру, над головой или даже за шеей! Вот так попро-буй!
И тарист, как Хасай точно рассчитал, стал показывать свое умение: то на груди тар, то закинут за шею, то поднят над головой.
- Мне бы такой тар! - говорит Хасай.
- Я достану вам.
- Пока достанешь, война кончится!
И тут Хасая осенило: "С мобилизацией связано!" Он вспомнил, что вызывали тариста.
- Дайте срок, не достану, свой подарю!
- А ты оставь его мне в залог! - "Так и есть!" - об-радовался Хасай своей прозорливости.- Тар оставишь, а сам... а сам будешь приходить ко мне и учить играть! Давно мечтал, да руки не доходили!
- Учить буду, только...- Тарист усмехнулся.
- В армию берут?
- Да.
- А почему бы не пойти защищать отечество?
- А я готов, только врачи не пускают, болен я.
- Ну и что дальше? - Хасай нахмурился, сузил гла-за, прощупывает тариста.
- Только не пойму, почему меня каждую неделю вы-зывают, от работы отрывают.
- Кто?
- Ваш заместитель. Вот почему я и решил прийти к вам, побеспокоить.
- Ах, он!..- "Так...- мелькнуло у Хасая.- За моей спиной, значит!" - Это я улажу. Тарист вздохнул.
- Нет, ты свой тар оставь! И весь год тарист учил Хасая.
Вот он, тар. Хасай давно не притрагивался к нему, при-шлось долго настраивать. И все терпеливо ждали, по-нимая, что перебивать нельзя, пусть Хасай играет как может.
- Начни же! - говорит Рена.
- Еще не настроил,- отвечает ей Ага.
- А чего глаза закрыл?
- Он для себя играет, а для нас настраивает,- пы-тается шутить Гейбат.
- Хитрый какой! - говорит Рена.- Слышишь, пере-стань настраивать, играй! просит Рена.- И, по-жалуйста, открой глаза!
чтоб мы видели, какой ты есть, чтоб прочли
о твоих подлостях,
добавил бы про себя Мамиш, не уйди он раньше вре-мени.
А Хасай никого не слышит, настраивает и настраивает тар, прикрыв глаза. Что они понимают - и Рена, и его братья?
Хасай настраивал, думая о скоротечности жизни: "Ай, как годы бегут!.."- и ему было жаль старика тариста, который недавно умер, жаль, что те времена, когда он был молод и полон сил, канули в небытие и их уже ни-когда не вернуть.
Инкрустированный перламутром, чуткий и послушный тар. Сколько лет прошло, а тар и сейчас как новый. Ни-как не настраивался, а братья терпеливо ждали. При-крыл веками глаза, перебирая струны, вспоминая ушед-шие, умчавшиеся годы.
- Все,- сказал Хасай. И братья ушли.
Даже в жаркий летний зной очень прохладно в этих возвышенных частях города; в микрорайоне, как на вы-сокогорном пастбище. Милое дело отсюда пешком спус-каться в город. Слышишь, как он грохочет, как дышит, большой и живой. Идешь и идешь, охватив его взглядом весь, щедро залитый огнями гигантский массив, именуе-мый родным городом, где немало домов, тебе близких, и каждая улица - твоя; и ты чуть ли не сросся с его де-ревьями, камнями, людьми; где есть и твой угловой дом, куда ты приходишь всегда с замиранием сердца и болью: здесь ты родился; дом, полный голосов, увы, уже ушедших; и никто тебе не знаком; и каждый раз выбе-гает тебе навстречу кто-то очень похожий, из далекого детства, ты сам...
Мамиш шел и шел, и ему приходилось порой чуть ли не бежать, когда перед ним возникала улица, круто сбегающая вниз.
Идет, идет, а с ним его тени, отбрасываемые фонарями. Тени, тени, много теней расходится от тебя - прямые, с изломами, длинные, короткие, вдоль улицы сбоку, спе-реди, сзади... Сколько теней!.. Но одна тень - каждый раз главная, она темнее других. Идет, идет, и за ним его тень.
И вот уже, длинная-длинная, бежит впереди, идешь, до-гоняешь, на голову свою наступил, а тень уже сзади, за спину ушла, вытянулась. Идешь, идешь, она взбирается на стену, выше тебя, ломается на балконе и снова на-много впереди тебя, и ты догоняешь, еще шаг, и ты топчешь голову...
Только хотел Мамиш во двор юркнуть, как с угла окликнули: Гюльбала; с Али прощается. Странно, как показалось Мамишу, посмотрел на него Али и тотчас ушел.
- Что с ним?
- Я о многом должен рассказать тебе!..- Сели на мра-морную ступеньку, что ведет в дом с парадного входа, давно уже заколоченного, зажгли сигареты.
- Завтра мне на работу.
- Тебе все всегда некогда и некогда!
- Не обижайся...- Новая трудовая неделя начина-лась; семь дней и ночей на море.
- Тут не до краткости, разговор такой, что... Но получилось по Мамишу, ставни крытого балкона-фонаря с грохотом распахнулись:
- Гюльбала? Ты? А кто рядом? Мамиш? Что так по-здно?!
Гюльбала иногда приходил сюда ночевать, жена знала, мирилась с этим, кажется.
О разговоре не могло быть и речи; поднялись каждый к себе, в свой отсек коридора.
Только собрался Мамиш лечь, как раздался такой вопль, что Мамиш вздрогнул. Голос Хуснийэ взорвал ночную тишину, ударился о стены и отскочил к сосе-дям, в другие дома квартала.
Хуснийэ-ханум клялась отомстить братьям Хасая (один - "шакал", другой "гиена"), разоблачить их "грязные проделки"; Рена еще поваляется у нее в но-гах, уж она ее потопчет, эту... (перо сломалось под тя-жестью слова). А потом набросилась на Гюльбалу и про-гнала его ("Нечего шляться по чужим домам"). Дверь хлопнула, послышалась дробь сбегающих шагов, за-трясся дом. Хорошо еще не задержался Гюльбала возле комнаты Мамиша, не то беда - не миновать и ему то-гда гнева Хуснийэ-ханум. Это знал и Гюльбала, пожалел Мамиша, проскочил мимо. Но не успел Мамиш сомкнуть глаза, как нетерпеливо постучали к нему в окно; делать нечего, пришлось открыть и впустить Хуснийэ-ханум. С ходу посыпались упреки:
- Как не стыдно! Что ты за человек! Рабочий па-рень, член бригады образцового труда, работаешь на Морском! '
Почему-то надела очки.
А Мамиш слышит и видит иную: "Прочти, что здесь на-писано!"
И Мамиш читает, а потом сама вчитывается по слогам, губы что-то шепчут и шепчут, на лбу морщинки, и две глубокие собираются над переносицей. А память! Что прочла - врезалось в сознание, бралось на вооружение.
- Что случилось?
- И ты еще имеешь совесть спрашивать? С кем друж-бу водишь, парень? Подумал бы прежде!
ты права!
- Это же мои дяди, разве вы не знаете?
- Дяди! Разве это люди? Это же хищники! Лютые звери!
один из них - ваш законный муж! и Октая вы признали, как сына принимаете!
- Здесь мне салам говоришь, а потом за один стол с моими врагами садишься, чокаешься с ними! Такого ли-цемерия я от тебя никак не ждала! "Ага! Выведала у Гюльбалы! Разговоров теперь не обе-решься!"
ругай! ругай! и хорошо, что разузнала!
- Разве тебе не известно, что от меня ничего не скроет-ся? Этому Are я всю душу вытрясу, еще поплачет он у меня!
отлично!
- Али я так напущу на него! В клочья разорвет!.. Вы-яснила, узнала я, где его мать! Спасибо Тукезбан, век не забуду ее услуги, помогла мне разузнать, написала мне!
И без того плох сон у Мамиша, а тут он разом его ли-шился. Мать написала? Но почему он не знает? Или придумывает Хуснийэ? В наше время нетрудно узнать запроси в центре, мигом разыщут. Вот, мол, скажет дядям, ваша родная сестра помогла!.. Хлебом не корми, дай разжечь страсти.
- А почему мне мать не написала?
- Постыдился бы! Не веришь? Я покажу тебе завтра письмо, написанное ее рукой!
ай да мама! молодчина!
- И Гейбату еще попорчу кровь, он у меня попляшет!
Пепел на голову Хасая! Рена стреляет глазами, ей та-ких, как вы, подавай, одного вашего намека достаточ-но, а он, старый ишак!.. Да я бы на вашем месте...- Но тут осеклась, заметила, что взгляд Мамиша странно изменился, что наступил предел, который переступать небезопасно. Вихрем ворвалась - вихрем унеслась, аж искры из-под ног.
Вот и усни теперь. Уснешь на миг, а разбудят - и сон долго не идет, "...стреляет глазами, ей таких, как вы..."
неужели? и с нею - как со всеми? "...одного намека..."
Приходит Хасай домой, а дома Р. Никак не может Ма-миш, выше его сил представить Р с Хасаем. Он и она... Нет, что-то не укладывается! И Хуснийэ тоже не может, и потому: "...ей, таких, как вы..." Как их соединить - Рену и Р?
"Ага в телогрейке был, весь пропах углем". При чем тут Ага? А рядом, закутанная с головы до ног в серую гру-бую шаль, небольшого роста женщина. Тревожно ози-рается по сторонам, прижимает к груди хнычущего го-довалого малыша.
"Как приехала, так и вернулась". А свадьбу Аги Ма-миш помнит хорошо. Сама Хуснийэ нашла ему невесту, чернобровую красавицу сосватала. А теперь - сына против отца и мачехи. "Ай да Хуснийэ!" От Рены долго скрывали подлинную историю Али-Алика, об этом зна-ли лишь братья и Хуснийэ-ханум; да что Рена, даже Тукезбан, чтоб не узнал чужак Кязым, убедили в том, что мать Али умерла. В какую-то минуту Хасай все же проболтался Рене: ему хотелось доказать ей, что между ними нет никаких тайн, что он настолько ее, что идет на риск, выдает тайну, за которую, захоти Рена, Хасая по головке не погладят, открылся ей Хасай как раз в тот день, когда она вернулась с Октаем из роддома; Рена, к удивлению Хасая, ополчилась на мать Алика: "Как же могла она оставить сына?! Я знаю, вы можете так при-пугнуть, одна твоя ханум чего стоит!.. Но мать?! Как она могла?" Рена и рассказала Алику. В отместку Мелахет, которая встала на сторону Х.-х., "законной" жены, даже после того, как Рена родила Октая; Мелахет высокомерно поджимала губы при виде "игрушки", ко-торую дали в руки "ребенку" Хасаю и с которой он не может расстаться. Рене хотелось приобрести союзников в борьбе с Х.-х. и Мелахет. А Мелахет эта история окрылила: Али, слава богу, не сирота, у него есть мать и. Мелахет никто из Бахтияровых не вправе упрекнуть за то, что она палец о палец не ударила, чтобы через именитого троюродного брата помочь Али поступить в университет; и Агу удержала: нечего иждивенца рас-тить, пусть устраивается сам; Али не поступил, а по-том, когда его взяли в армию, Мелахет два года блаженствовала, хотя стало труднее без помощника в доме. Репа сначала заронила в душе Алика надежду: "Кто те-бе сказал, что мать умерла? Может, это слухи?" А по-том: "Я наверняка знаю, что жива! Они ее выпроводили!" Вспыхнул гнев на отца, но Рена добавила: "Насели они на отца, особенно ханум, он и струсил". Гнев на мать тоже отвела Рена: "А что ей, бедняжке, оставалось делать? Убедили, что тебя уже нет". Светло-светло пе-ред глазами на миг возникла картина - встреча с мате-рью. И только это, и ничего другого: ни гнева на отца, ни неприязни к Хуснийэ-ханум, только обида непонят-но на кого, а потом и она растаяла: жива мать, как она обрадуется тому, что он жив! Узнай Алик об этом раньше, он бы, демобилизовавшись, поехал искать ее, но как быть теперь? Когда до Хуснийэ дошло, что "без-мозглый Хасай" проболтался, у нее нежданно родилась идея перехватить инициативу, приобрести в лице Али нового союзника, направив пущенную в нее стрелу про-тив ненавистных братьев. Не Рена, не Хасай, не Ага, а именно она, Хуснийэ-ханум, поможет Али... И .пошло: Москва, адресное бюро, Тукезбан (и ее против брать-ев!). "Готовься, Али!.." Но Али "быть умницей" за-пастись терпением, не спешить, на носу защита диплом-ного проекта! И вникает, вникает Хуснийэ-ханум, она это очень любит, в суть этого проекта будущего архи-тектора-строителя: "Ах, как интересно!.." Искренно, с восхищением, до слез в глазах вникает, а Али вдох-новлен, рассказывает, как надстроить старые дома, соб-людая общий рисунок, восточный стиль; у домов креп-кие фундаменты, прекрасный белый камень, они выдер-жат еще два этажа!.. Хуснийэ-ханум очень хочет понять Али, восторженно разглядывает чертежи, ничего в них не смысля. "Ай да мой Али! - говорит.- Скажи честно, неужели это все ты сам придумал? Мен олюм, честно скажи!"; "мен олюм" - мол, "да умру я", за-клинает она, присказка такая. Али льстит участие Хус-нийэ-ханум, никто не поинтересовался, а она вникает, да с каким еще восхищением. "А наш дом как? Выдержит? Он тоже из белого камня. А какой кружевной орна-мент! Какая резьба!.."
