— Какие еще Советы? — с испугом спросил Пичугин Грачева. Но тот небрежно отвел его руку своим плечом, и только один Савич не растерялся. Он захлопал в ладоши и радушно объявил:
— Прошу всех за стол, дорогие граждане!
Тима ушел от Савичей, где он чувствовал себя одиноко среди всех этих малоприятных ему гостей Ниночки, и направился домой.
На многих зданиях висели красные флаги. На главной улице, как в праздник, гуляли парочки, дворники движением сеятелей посыпали тротуар золой из больших железных совков. Гимназистки и гимназисты продавали в пользу раненых красные банты. В аптекарском магазине Гоца взамен портрета царя был вывешен портрет Льва Толстого. Какие-то люди, забравшись на крышу почты, сбивали с фронтона палками гипсового двуглавого орла.
Шагала по дороге колонна солдат, впереди важно шествовал рядовой с большими черными усами и красной повязкой на рукаве шинели. А проходящие мимо офицеры, в фуражках и с черными бархатными чехольчиками на ушах, иронически поглядывали на этого рядового, бодро выкрикивавшего: "Ать-два, левой!"
На перекрестке какой-то человек, держась руками за фонарный столб, ругал войну и убеждал солдат воткнуть штык в землю. Солдаты слушали этого человека очень внимательно и серьезно.
Двое штатских, один в высокой каракулевой шапке, а Другой в треухе, оба подпоясанные поверх пальто ремнями, наперевес держа винтовки, провели толстого околоточного, недоуменно и угрюмо озирающегося.
На черном рысаке в крохотных санках догнал солдатскую колонну Пичугин. Приподнявшись, опираясь рукой о спину кучера, Пичугпн сорвал с головы бобровую шапку с черным бархатным верхом и лихо прокричал:
— Русским доблестным революционным войскам слава! Граненым штыком в глотку кайзеру! Ура!
— Ура! — с добродушной готовностью подхватили солдаты.
Но черноусый солдат, обернувшись к своей команде, сипло рявкнул:
— Отставить. — И ехидно спросил: — Не видите, кому урякаете? В бобрах до самых бровей. А ну, подравняйсь!
Шагом арш!
В синематографе «Пьеро» шла картина с участием Веры Холодной. Солдат в задние ряды пускали бесплатно.
Торговка калеными кедровыми орешками, насыпая в карман бородатому унтеру стакан орехов, тревожно спрашивала:
— Значит, отвоевались? Теперь и мой, значит, возвернется?
— Ежели не упокоили, жди! — весело гоготал унтер. — Прибудет после пятницы в субботу, в самый банный день.
А возле хлебной лавки, как всегда, с вечера выстраивалась длинная, унылая очередь. Некоторые приходили сюда со своими табуретками.
И тут Тима встретил знакомого санитара. Но теперь санитар не лежал на дровнях, а важно восседал на извозчичьих санках, франтовато выставив ногу на подножку.
— Эй, товарищ! — крикнул санитар.
Тима оглянулся, ища глазами, кого это зовет санитар.
— Ты чего озираешься, словно жулик? Аида сюда!
К отцу повезу.
Усадив Тиму к себе на колени, санитар приказал извозчику:
— Пшел!
Прижимаясь к уху Тимы шершавыми губами, стал шептать:
— Петр Григорьевич сейчас в ресторане «Эдем»
властвует. Нажал на буржуазию. Всех подраненных из санитарного эшелона туда перевезли. А койки из-под жильцов "Дворянского подворья" забрали. Ничего, там половички мягкие. Так поспят.
Потом санитар рассказал, как он явился в аптекарский магазин Гоца с бумажкой за медикаментами. Провизор спросил: "А печать где? Не успели обзавестись? Вот когда обзаведетесь, тогда и приходите".
— Но я, знаешь, какой? — спрашивал санитар Тиму. — Неуравновешенный. Меня раздражать нельзя.
Ухватился я за карман, будто в нем пистолет. Так они сразу всё в пакеты запаковали и сами к извозчику вынесли. Теперь в госпиталь везу.
Обычно у входа в ресторан «Эдем», ярко освещенного двумя большими керосинокалильнымп лампами, топтались всякие странные личности. Гармонисты с завернутыми в кошму музыкальными инструментами, цыгане в грязных шубах мехом наружу и в мягких, ярко начищенных сапогах, седовласый старик с медалями за японскую войну. И множество мелких торговцев кедровыми орешками, семечками, сильно проперченной нельмовой строганиной и морожеными вернинскими яблоками. Но сейчас здесь было темно и пусто.
Тима поднялся на второй этаж.
В расписанном амурами большом зале с множеством зеркал в простенках стояли ряды кроватей. Гирлянды бумажных китайских фонариков свисали над ними крестнакрест. А в углу стояло чучело бурого медведя, держа в зубах деревянную золоченую бутылку. Пахло йодоформом, карболкой. В огромном застекленном, похожем на алтарь, буфете выстроились аптекарские склянки, а на двух бильярдных столах, придвинутых к стене, спали санитары в серых халатах.
Тима увидел маму: она стояла на лестничной площадке с племянником Золотарева. На рукаве его хорьковой шубы, перепоясанной солдатским ремнем, на котором висел револьвер, была красная шелковая повязка. Несколько позади Золотарева нетерпеливо топтался белобрысый студент с винтовкой в руках.
— Обратитесь в комитет, и вам там разъяснят многое из того, чего вы не понимаете, — сухо говорила мама. — А обсуждать здесь с вами, кому принадлежит власть в городе, извините, не буду!
— Но позвольте! — обиженно возражал Золотарев. — Это по меньшей мере произвол! В первый же день революции, вместо того чтобы согласованно разработать, так сказать, программу, ваш комитет производит на вокзала аресты пассажиров и потом в одну ночь переселяет раненых солдат из эшелона в неподобающее им помещение — Те, кого вы называете пассажирами, переодетые жандармы и подобные им господа. А второе, милейшие граждане, запомните: революция — это изменение в лучшую сторону условий существования людей, и прежде всего тех, кто больше нуждается, и за счет тех, кто повинен в бедствиях народа.
Высунувшись из-за плеча Золотарева, студент сказал визгливо:
— Вы нас не поучайте, я сам старый социал-демократ.
— Мама! — робко произнес Тима. — Я пришел, это ничего, что я пришел сюда?
Мама перевела глаза на Тиму, уголки губ ее дрогнули, но она мгновенно сурово сжала их и сказала не Тиме, а студенту:
— Тем лучше, что вы старый социал-демократ. — Она чуть усмехнулась. Значит, вы возьмете на себя обязанность подробней объяснить гражданину Золотареву все, что я сказала. По остальным вопросам, снова повторяю, обращайтесь в комитет, так как я подчиняюсь только комитету.
Золотарев пожал плечами и стал спускаться по лестнице, а студент, оборачиваясь, через плечо крикнул маме:
— Это все большевистские приемчики: завоевывать симпатии масс путем незаконной экспроприации!
— Гражданин! — весело крикнула мама. — Вы выронили из вашей винтовки затвор. Нельзя быть таким рассеянным!
Когда студент и Золотарев скрылись за дверью, мама присела на корточки перед Тимой, обняла его и, глядя снизу вверх смеющимися, радостными глазами, воскликнула:
— Тимофей, как ты нашел нас? — и гордо спросила: — Ну как, здорово я их отчитала?
Тима проникся к маме большим уважением, но всетаки посоветовал:
— Ты меня при всех так больше не целуй в щеки.
А то подумают, вроде как я маменькин сыночек, а ты без меня скучаешь. Нельзя сейчас так, раз революция…
Мама отвела Тиму в огромную кухню, накормила перловой кашей с солониной и сказала, что будет помогать папе в госпитале. А жить они будут теперь все вместе в отдельном кабинете.
Тима подумал, что отдельный кабинет — это что-нибудь даже более роскошное, чем кабинет Савича. Но оказалось, просто закуток. Тонкие дощатые низкие стенки, оклеенные грязными обоями, не доходили до потолка.
Вместо дверей пыльная занавеска и узкий полукруглый диван, обитый плетеной соломой.
Улегшись на диван, накрытый маминой беличьей шубкой, во многих местах протертой до кожи, Тима долго не мог уснуть, прислушиваясь к тяжкому дыханию и к тонким младенческим всхлипам раненых.
На следующий день Тима после завтрака в кухне отправился осматривать госпиталь. Ничего похожего на тифозные бараки здесь не было. Тима стеснялся глядеть на потолок, где были намалеваны жирные полуголые нимфы с распущенными волосами и какие-то козлоногие рогатые мужики. В больших зеркалах, в гипсовых золоченых рамах отражались ряды самых разнообразных кроватей — от двуспальных никелированных до брезентовых носилок.
За отсутствием специальной посуды под кроватями стояли мельхиоровые ведерки. На больших восьмиугольных столах для карточной игры, обтянутых зеленым сукном, с круглой полированной впадиной посредине, лежали груды бинтов и пачки ваты, завернутые в пропарафиненную бумагу. На таком же столе сестра милосердия в белой косынке и в гимназическом фартуке кипятила в спиртовом кофейнике иголки для шприца.
