Когда Дов, сменив три автобуса, примчался, задыхаясь, в газету, Вероника стояла у большого, накрытого зеленым сукном стола и, перекрывая шум, говорила. Говорила яростно, страстно, жестикулируя, как старый израильтянин. "Бешеная баба", -- подумал Дов с уважением.
-- ...Мы принялись выяснять, где, в каких документах записано право военной цензуры затыкать рот всем, кто в СССР кричит от боли и отчаяния. Прятать их письма. Оказывается, это нигде не записано. Вас обманывают. Имеющий уши да услышит: вас обманывают! Вы формально свободны. Вы молчите от страха, безответственности и, конеэ-эчно же! в целях национальной безопасности...
Стройный, почти величественный заместитель Шауля, единственный, кто явился сюда в парадном костюме, поглядел на Веронику. Его огромные голубые глаза выражали сострадание. Он повернулся к редакторам неторопливо, и сам поворот его гибкого корпуса, в темном, тонкого сукна, костюме, придававшем ему артистичность, и небрежный жест большой кисти с растопыренными пальцами как бы отшвыривали Веронику как нечто несерьезное. Он заговорил лениво, как о чем-то, что надоело, да и не пристало повторять. Это ведь понятно всем. Даже глупцу.
-- Цензуры в Израиле нет. Мы -- свободная страна. Пишите, что хотите на свою ответственность... Но у нас есть опыт, долгий опыт всестороннего постижения России, и он говорит нам, что своими описаниями студенческих демонстраций или мытарств вчерашних советских граждан вы подвергаете опасности советское еврейство. Своей погоней за сенсациями вы можете способствовать гибели людей.
И газеты замолкли. Правда, молчать им было трудно. Сенсации из Москвы шли потоком: евреи бросают свои советские паспорта, их сажают, убивают на улицах, в предместьях Москвы и Киева. В Литве разрушили еврейское кладбище. Разбили памятники... -- все страны, все радиостанции кричали об этом. Израильские газеты молчали. Радиостанция "Кол Исраэль" сообщала об урожае цветов и о том, кто куда поехал. Куда Голда Меир. Куда Моше Даян. Куда Аба Эвен...
Дов проораторствовал еще неделю в институтах и кибуцах и стал растерянно озираться. Словно бы он ораторствовал под стеклянным колпаком, из которого выкачивают воздух. Кричит, а слова не слышны...
Он считал дни, часы. Сколько прошло с той минуты, когда паспорт Геулы доставлен на Лубянку? Девять дней и двенадцать часов...
Многие радиостанции сообщили об этом. Почти все газеты. Кроме израильских... Сказали бы ему об этом в Москве -- не поверил бы. А то бы и в ухо врезал за такой поклеп на Израиль.
Надо было искать новый выход. Но какой? Написал письмо Голде, отнес в канцелярию. Ни ответа -- ни привета. Снова бросился к Веронике.
-- Вероничка, ты уж меня прости. Я, как приехал, вцепился в тебя, как младенец в материну юбку...
-- Я уже договорилась, -- сказала Вероника. -- О чем?.. Сейчас узнаешь... -- Поглядела на его едва отскобленные, в порезах, щеки, заметила с состраданием: -- Знаешь, тебе пойдет борода. У тебя широкое лицо. Не брейся больше.
Вероника рулила на своем крошечном "Фиате", как на танке, который идет на прорыв. Дов -- не робкого десятка, но и он дважды закрывал глаза, когда она проскакивала между военными грузовиками или поворачивала на желтый свет, навстречу таким же нетерпеливым, как и она.
"Бешеная баба! -- повторял он. -- Или убьет, или спасет... Что-нибудь да будет..."
Через час они уже были в Иерусалиме, в чьей-то просторной квартире. Навстречу им поднялась смуглая, начавшая полнеть женщина. Она резко поднялась с дивана, резко протянула руку Дову, сильно, по-мужски, пожала. -Геула Коэн!*-- сказала она.
Дов едва не присвистнул. Он давно знал о ней. По газетам. И по рассказам. Знал, что йеменка, человек восточный, горячий, прямой, была в свое время диктором подпольных радиостанций. Ее, говорят, даже Бегин боится, а уж о Голде и говорить нечего. Она, похоже, была осведомлена обо всем. Тем не менее задала Дову несколько вопросов и сразу связалась с Америкой. Положив трубку телефона, сказала:
-- Поедете в Штаты. Через неделю. Договорилась!.. -- Налила Дову и Веронике ледяного соку. -- Только так, -- добавила жестко. -- Иначе... -- И замолчала.
"Что -- иначе? - встрепенулся Дов. -- Собьют машиной? Утопят в Иордане?.. Пусть хоть стреляют в упор -- полечу..." -- Ничо, Вероничка, -пробасил он, когда они мчались по иерусалимским улочкам. - Коли меня даже миской не срезали, кого мне бояться? Полечу!.. И скажу все что думаю... Полосатики, если их прижать, на коленях ползают. Я их породу изучил... Шауль бен Ами... Шауль вроде имя первого царя иудейского, да? А "бен Ами" -- сын моего народа... Видал, выбрал имячко! Такое только индейские вожди себе давали. Царь -- сын моего народа... Ну, лады, народный царь, значит, так...
Спустя неделю, когда самолетные билеты были уже в руках Дова, его разбудил долгий тревожный звонок телефона. Так звонила в России Междугородняя. Шауль бен Ами требовал немедленно приехать к нему. "Квитанция такси будет оплачена!" Дов почесал волосатую грудь. "Дальние проводы, долгие слезы..."
Шауль не встал из-за стола, не протянул руки. Поднял голову и пристально, тяжело посмотрел на Дова. Наконец, вымолвил:
-- Что публиковать и что не публиковать, решаем мы! Все только через нас! Имени своего в Штатах не называть!
-- Новое дело -- поп с гармошкой!.. Что я, вор? Мафиозо? Ваш агент?.. Придумали мне маску из дерьма: "Инкогнида -- враг народа!.." С какой стати я должен выступать в маске?!
-- Чтоб в Москве не убили твою семью!..
-- Коль их до сих пор не кончили, то уж теперь, когда все радиостанции раззвонились... Их спасение в гласности!
Шауль вскочил, точно его подбросило что. Пожевал губами, видно, очень ему не хотелось сообщать о новости, да надо... Произнес медленно, не скрывая того, что говорит через силу:
-- Мы идем вам навстречу. Мы сейчас сообщаем всем руководителям еврейских общин в Америке... чтоб они, -- снова пожевал губами, -- чтоб они встретились с вами. Но серьезно предупреждаю -- никаких сенсаций. Никаких встреч с американской прессой...
Дов скорчил такую рожу, что Шауль вышел к нему, протянув руки перед собой.
-- Дов, ты убьешь своих родителей! -- трагическим голосом воскликнул он.
По-видимому, выражение лица у Дова не изменилось, и Шауль произнес совсем иным тоном, деловито-спокойно:
-- Мы подымаем для тебя общины. Ты должен чем-то отплатить нам?
-- А-а, баш на баш! Это я понимаю. Заметано!.. Что?.. Я по опыту жизни, не дипломат, а каторжник. А значит, человек верный...
-- Прекрасно! -- воскликнула Вероника, когда он сразу позвонил ей из автомата на автобусной остановке. -- Жди меня!
Она подлетела вскоре на своем "Фиатике" со свежеободранным боком, рванула машину, когда Дов еще двери не захлопнул. Дверь сама захлопнулась.
-- Едем к Геуле Коэн! Для завершения дела!-- прокричала она, пересиливая железное грохотание магистрали. -- Силенки у них не прежние. До Шестидневной войны тебя просто не выпустили бы. -- То есть как не выпустили? Как в России?!..
-- Не-эт! Как в Израиле!.. Заплати за то, верни деньги за э-э-это... Списочек твоих долгов Израилю в 748"аэропорту Лод. Приедешь, повернут обратно -- "по закону"... А теперь, слава Богу, не в силах: в кои-то веки в Израиле правительство национального единства -- и правые, и левые в одной шаланде.
-- А-а! -- пробасил Дов удовлетворенно. -- То-то Шауль скользит, как корова на льду. Копыта разъезжаются...
Геула их ждала Ппозвонила Менахему Бегину, передала трубку Дову. Голос Бегина звучал устало, почти изнеможденно.
-- Дов, я не хочу, чтоб тебя обвинили в том, что из-за тебя пострадали советские евреи.
-- Господин Бегин, -- вскричал Дов, помните, когда ЭЦЕЛЬ проводила свои акции против англичан, на вас сваливали все беды. Даже смерть Хаима Арлозорова, убитого арабами. Когда в человека кидают дерьмом, закрывайся хоть руками, хоть портфелем, все равно достанут... Я думаю так, господин Бегин. Собаки брешут, караван идет...
Бегин засмеялся тихо; похоже, он был доволен ответом; показалось Дову, благословил его, хотя больше ничего не сказал.
Бегин был единственным советским зеком, ставшим на Западе министром. Случайно выскочил из России с польской армией Андерса... Но все-таки партийный он. А партийных -- Дов знал твердо -- остерегайся...
В Нью-Йорке их встретил израильский консул, рыжеватый, юркий, с постоянной "балетной улыбочкой" на круглом лице.
Машины он подогнал огромные, сияюще-черные -- смотрись в них, как в зеркало. Дов даже растрогался. Даже окрестил про себя консула "Рыжим Мотеле", именем для себя дорогим, откуда-то из детства, из поэмы о Рыжем Мотеле, которую затоптали в России, как и всю еврейскую культуру. Но, когда тронулись, Дов поймал на себе взгляд консула -- холодный, настороженный. Один глаз прикрыл -- как прицелился... Нет, это не были глаза доброго Мотеле. И Дов с той минуты называл его "Рыжий не-Мотеле".
В отеле ему вручили маршрут, напечатанный на меловой бумаге. "Нью-Йорк -- Вашингтон -- Чикаго -- Лос-Анжелес -- Сан-Франциско -- Майами".
