Хотя бы легкое, в пределах октавы, чтобы точно выдержать, испугаться и не сорваться. Но тогда можно заглушить ту музыку, что не замолкает в телефоне.
Ничего нельзя делать.
Только вслушиваться.
Я жизнь люблю и умереть боюсь.
Я жизнь люблю и…
Почему вальс не заканчивается? Сколько еще вальса?
Ваш номер в очереди –
три.
Кристина слышит, но не понимает уже, что такое три – близко ли, далёко ли, низко ли, высоко ли: а что такое три? Означает ли, что скоро мне станет лучше, что пройдет голова, горечь во рту, вот это горячее во всем теле?
Два.
Один.
А потом короткие гудки.
Кристина не поверила. Слушала-слушала, как вальс замолк, пропал. Почему короткие?
Она сверила телефоны – да-да, это регистратура городской больницы номер 4, больше нет никаких номеров.
И тогда Кристина говорит – самой себе, не убирая телефона от уха, – я жизнь люблю, и у меня высокая температура, и я пью и пью горячую воду и противовирусные, но уже не могу.
Утром у Кристины падает температура, и она даже может спеть несколько нот.
Начало романса.
Ее музыка пахнет кипятком, травяным лекарством от горла, старой постелью.
Мой косметолог рассказывает: раз на дежурстве в интернатуре нужно было поставить подключичный катетер какому-то мужику в лихорадке, он в боксе лежал, грязный, мокрый, ничей, никто его не знал, не подходил. И хотя это врачебная манипуляция, но учиться-то когда-то нужно. Пошла, боялась немного, а он неадекватный, мечется – такое огромное, неповоротливое тело. Поставила с горем пополам, ничего. А так рука дрогнет – эмболия легочной артерии, и привет. Может, он и умер потом, тот мужик. Микоплазма в легких. Но до сих пор собой немного горжусь, что вошла в тот бокс. Он плевался еще, кашлял. Вот так.
И я подумала – неужели и в больнице нужно быть непременно чьим-то, себе не принадлежать; иначе умрешь в боксе, бесправный, безвестный?
Может, он папа чей-то был, тот мужик.
Подумаешь, мокрый.
Это с кем угодно может произойти.
Она маленьким шпателем накладывает на мое лицо омолаживающую и осветляющую маску – надеюсь, что скоро себя другую увижу.
Они ждут поезда в центр в семь утра – скученно, слаженно, подходят так близко к платформе, что, кажется, кого-то может ударить зеркало, в которое смотрит машинист, когда закрывает на станции двери. Однажды он не заметил женщину. Закричали кругом, принялись дверь разжимать, тогда увидел, открыл. Женщина ничего, поехала тем же поездом, потому что сзади напирали, опаздывали на работу.
Я хочу быть девушкой, работающей в кафе официанткой.
Я хочу быть мужчиной, работающим в адвокатском бюро.
Я хочу быть женщиной, везущей ребенка к платному врачу на другой конец Москвы.
Я хочу, чтобы была такая тяжесть за глазными яблоками, как будто занимаешься чем-то важным и нужным.
Я здесь единственная из центра, и мое дело необязательное – все видят, и стыдно.
Тяжелый чехол с фотоаппаратом и двумя объективами больно оттягивает плечо, и на выходе уже ждет заказчица – скинула мне вчера фотографии из лесопарка какой-то девушки в пышном арендном платье, написала хочу так же. Хорошо, я осторожно ответила, давайте я скину вам контакты хорошего проката платьев. Еще нужен визажист – или у вас свой?
Да ладно, она набрала, меня подружка накрасит.
Сейчас замерзнет, будет через каждые пять минут пуховик на плечи набрасывать, отхлебывать из термоса. И подружка накрасит плохо, грязно – или не накрасит вовсе, не встанет рано.
А я термос не взяла, потому что тогда совсем тяжело будет, а мне сказали, чтобы еще как минимум месяц ничего такого не поднимала.
Первый курьер привозит лекарство от молочницы, завернутое в коричневую бумагу, в которую обычно в дорогих цветочных магазинах упаковывают розы. Поняли ли они в аптеке, что нужно вот так в непрозрачном нести, не в пакете, – или у них так всегда? Курьер ничего не видел, не смотрел с жалостью. Хотя мужчины не знают, что такое молочница. Скажешь – так каждый второй подумает, что это болезнь в груди, молочная.
Может быть, показалось. Может быть, ничего и не начнется.
Я ставлю лекарство на холодильник, не открываю, не читаю инструкцию. У меня много такого, что купила на всякий случай, – они портятся в аптечке, у всего сроки годности тихо выходят, но выкидывать жалко. Всякий раз думаю – заболею, тогда и понадобится. И только от молочницы не было ничего.
Второй курьер привозит готовую еду. Надрываю защитную пленку на упаковке с гречневой лапшой, ставлю в микроволновку. Плюс тридцать секунд. Еще плюс тридцать секунд. Макароны плавают в растительном масле, и первую минуту вкусно, а дальше почему-то нет. Долго пытаюсь отмыть вилку, долго ищу ей место.
Через полтора часа молочница начинается на самом деле, но уже не могу заставить себя распаковать пакет – как легла на диван, так и вставать не хочется.
Надо сходить. Надо взять.
И только вечером заставляю себя принять таблетку – и снова ложусь на диван, замирая, прислушиваясь: была аллергия на лекарство, название которого не помню, и с тех пор любое пью с дрожью внутри – будет или нет?
Через двадцать минут начинает словно бы покалывать во рту, но утешаю себя, что ничего – если и было бы, то не так. Потом покалывать перестает, и я засыпаю.
Сквозь сон работает телевизор на приглушенном звуке – с недавних пор засыпаю только так, потому что даже курьеры перестали со мной разговаривать.
Пробовала много раз обратиться, заговорить – молчат.
Когда я узнала про протромбиновое время, было утро, и никакого другого времени – я просыпалась рано из-за болезни, в шесть или семь утра, больше спать не могла. А тут уведомление на почту – ваши анализы готовы, там незнакомые слова. Антитромбин. Д-димер. Протромбиновое время. Ничего-то не узнала, а только то, что за это время что-то происходит с моей кровью в пробирке – она сворачивается или нет, в нее добавляют какие-то реактивы, взбалтывают, замораживают.
У моей крови есть свое время, она течет в нем, продолжается.
Когда молодая медсестра неловко протыкает вену и кровь брызжет на валик, на одежду – не удивляюсь, потому что, верно, настало ей такое время. Протромбиновое время удлиняется. Я вижу деревья, заглядывающие в окна моего третьего этажа, – а когда мы с мужем заселились в эту квартиру, совсем маленькие были, чахлые, я уж думала – не вырастут.
Зажигается окошко чата, там он и Алена. У Алены рыжие волосы, она долго расспрашивает, спокойно ли ему, один ли он в комнате, не чувствует ли какого-то стеснения, неприятия.
Он вспоминает, что вчера смотрел ее дипломы и подумал, что все-таки лучше было найти кого-то из Москвы, настоящего психолога, взрослую женщину, не ее.
О чем вы сегодня хотите поговорить?
Алена поднимает голову, всматривается в его лицо.
Алена, почему она ко мне не возвращается?
У него на столе пять нераспечатанных упаковок бумажных носовых платков.
За месяц впервые попробовала кофе, раньше боялась, запугали в больнице: давление, да с твоим давлением – разве кофе пить? никуда, никогда. Никакого чая, никакого кофе. Никакой соли. Понимаешь? Кашу себе рисовую варить начнешь – не досаливай. Иначе опять свалит, опять попадешь. И цепочку серебряную где-то в больнице потеряла, значит – забыла; вернешься.
Потому в детстве из больницы нужно было забирать даже драные тапочки, даже погнутую алюминиевую ложку. Если забирать – не вернешься. И она до сорока лет не возвращалась.
К сорока годам подошла обычно: дочь не выросла, кот не умер, муж не опротивел – любила мужа, все еще любила, хотя и сошлись семнадцати лет, в самую невинную, глупую пору. Тогда-то они и завели кота, который и до сих пор бодрый, веселый, хотя по всему было видно, когда с улицы забрали, что он уже взрослый, может быть, даже семилетний. Но не о ком было вздыхать, некого выслушивать из коридора (она все вспоминала маму – как горевала об их шестнадцатилетней Муське, все-то казалось,
