Молчание.
Пожаловаться я к вам пришла, Василиса Петровна. Будьте мне матерью родною.
Василиса Петровна (с неудовольствием). Ну, для матери, положим, я и молода, а жалеть-то я тебя очень жалею, Маргарита, очень. Ты в лес убежала бы, говоришь, а я леса ужасно не люблю: парк — вот это совсем другое дело. Ах, Боже мой, да как можно сравнивать! Идешь по дорожке или через какой-нибудь фигурный мостик — и какие мысли, Маргариточка, какие возвышенные чувства!.. Это еще кто?
Вваливается странник Феофан, и за ним следом идет усмехающийся Яков.
Феофан. Мир вам, братие и сестры. Где тут сидение покрепше? — а то стулья меня не держат.
Яков (смеется). Вот табуретка, да не раздави, смотри. Кулабухов в суд подаст. Здравствуйте, Маргарита Ивановна.
Маргарита. Здравствуй, Яша.
Василиса Петровна. Напрасно ты его привел, Яков, тут ему не место.
Яков. Нет, с ним весело.
Василиса Петровна. Тут тебе нет водки, Феофан, — даром пожаловал, голубчик.
Яков. А вот она, водка-то!
Вытаскивает из широчайшего кармана странника только что начатую бутылку. Феофан смотрит равнодушно.
Феофан. Грешник дал. Мне водки не надо, я уж пьян. Меня купец Воронин с обеден в Охотнорядском трактире поил. И сам чуть не лопнул, поросенком хрюкал, а я в баню хотел, да расхотел: жарко! Кто желает со мной прю иметь, начинай!
Василиса Петровна. Да никто и не желает. Спать бы ты шел, голубчик, вот тебе и пря. Образину-то нагулял — смотреть страшно!
Феофан. Спать я и сам засну, а кто вас обличать будет? Я его, Воронина, до седьмого Пота обличал, аж поросенком визжать начал, уж молодцы пришли, меня умолили, я и сжалился. Я как грешника обличать начну, так не отстану. Один купец в Подольске уж и собаками породистыми меня травил, уж и архирею жаловался, уж и в полицию подавал — а мне? полиция что! — вот паспорт. Я по всем правилам, меня не подколупнешь, я сам тебя подколупну… (Вынимает паспорт.) Вот он, покровитель мой и заступник во все дни живота моего, аминь.
Василиса Петровна. Паспорт у всех есть. Это еще не дает тебе права привязываться.
Феофан. Верно! Я как привяжусь, от меня не отвяжешься. Он видит, что полиция против меня силы не имеет, так поить меня начал, дурья голова. А я чем больше пью, тем больше обличаю: на самую крышу его загнал, а дом-то трехэтажный. Против меня ни один грешник не устоит! А весу во мне восемь пуд.
Василиса Петровна. Да не труби ты так, даже в голову ударило! Вот труба.
Феофан. Верно! Я как затрублю, так пушкой меня не перешибешь (хмыкает). Потеха, ей-Богу.
Яков. Выпейте рюмочку, Василиса Петровна.
Василиса Петровна. Ну что ты, Яков, разве я пью?
Яков. От холода выпейте. Я уж налил.
Василиса Петровна. Не знаю я… Ты, Маргариточ-ка, не выпьешь? Выпей, душечка.
Маргарита. Не могу, голубушка Василиса Петровна. Если я хоть одну выпью, так до самого конца дойду. Ах, и ужасный у меня характер.
Феофан. Водку пьете, грешники, сатану тешите? Потеха, ей-Богу, до чего они эту водку любят!
Василиса Петровна выпивает стаканчик, стараясь это сделать незаметно, Яков также пьет.
Яков. Нет, Феофан, слаб ты. Слушаю я тебя месяц, а нет у тебя настоящих слов; так словно в животе бурчит, а не слова. Эх, разве так обличать надо? — петь надо! Каждое словечко чтоб в самое живое место било, чтоб как заплакал человек, так до самой смерти и не отошел бы! Тоскующие надо слова, а ты что! Рычишь, как пес на цепи. Ты меня пронзи, а лаять-то, милый, всякая собака еще вперед тебе даст!
Василиса Петровна. Барабан турецкий…
Незаметно выпивает еще рюмку.
Феофан. Что такое? Да ты меня настоящего видал?
Яков. А какой ты настоящий?
Феофан. А такой! Надо, чтоб запой у меня случился, вот какой.
Яков. А так не можешь?
Феофан. И так могу. Но только без настоящего заводу я очень милослив, очень я милослив, да. Я грешника-то люблю, когда я без настоящего заводу, вот в чем главное происшествие. Грешник, я тебе скажу, братец ты мой, — душевнейший человек; — да я за самого паршивого грешника, давай мне гору золота, и ту не возьму! Кто меня кормит и поит? — грешник. Кто душу мою лелеет? — грешник же (прослезился). Да я за грешника тысячу праведников отдам! Что праведник — от него, как от козла: ни шерсти, ни молока, а ты мне грешничка дай, я тебе в ножки поклонюсь!
Василиса Петровна. Заблаговестил.
Феофан (воодушевляясь). У меня, братец ты мой, нюх есть. Я как нюхну носом, так все насквозь понимаю. Ты думаешь, я не вижу, чем тут пахнет? Вижу. Эй вы, дщери вавилонские, винопийцы, блудницы, тати нощные, воры дневные, человекоубийцы. Чем тут пахнет, сознавайся!
Тихонько открывая дверь, входит Кулабухов, прислушивается с крайний любопытством. На нем, вместо старого пиджака, довольно приличный сюртучок.
Маргарита. Ох, да и страшный же ты черт! Яшенька, что он, шутит?
Яков. Шутит. Глядите — смотрите: сам Кулабухов господин.
Кулабухов (выступая). Так, так, пророки, да! Очень, очень поучительное зрелище. А как ты смеешь тут орать, а где такое правило, где такой указ сената? Ага!
Феофан. Это ты, сыч? Вот я ж тебя сейчас напугаю.
Кулабухов. А — а, меня? Нет, меня не напугаешь.
Чинно садится, сложив руки на тощих коленях и с ядовитой невозмутимостью смотрит на Феофана.
Маргарита (тихонько). Яша! Смотри, Яшенька, сюртучок надел. Вот же несчастный.
Яков. Нет, уж и люблю я это. Феофан, что же ты?
Феофан (пугая). Ну-у!
Кулабухов (ехидно). Ну?
Феофан. Сдохнешь!
Кулабухов. Не боюсь.
Феофан. Мертвечиной пахнешь! Сдохнешь, тля!
Кулабухов. Не боюсь. Что, а? Ты меня пугаешь, а я не боюсь. Вот я и живой, вот я и сижу, вот я и ножку за ножку заложил, видал, хе-хе, что? И ручкой машу… вот, вот, что? И ручкой машу.
Помахивает дрожащей рукой.
Василиса Петровна. Ну что же это такое? Да что вы все делаете? Маргариточка, ты видишь?
Феофан. Ах ты, таракан! Да как же ты смеешь не бояться? Бойся! Трепещи, поганец!
Кулабухов. И не трепещу.
Феофан. Трепещи!
Кулабухов. И не трепещу.
Феофан. Да ведь сдохнешь же, окаянный. Что я, шучу с тобой, что ли? Обормот! Яков, как он меня раздражил, а?
Кулабухов. Хе-хе.
Маргарита. Господи, а у самого коленки стукаются! Оставьте же его, безжалостные.
Кулабухов. Хе-хе.
Феофан. А, ты так? (Вставая.) Ну, так аще сказано: не словом, так дубьем грешника…
Кулабухов поспешно отбегает к двери; гримасничает.
Кулабухов. И не сказано, и не сказано! И не смеешь, что? Все бы рады, все хотят, а я не боюсь! Вот, на.
С надменным видом, показывая, что он молодец, подняв голову, мелкими шажками проходит через комнату и также проходит обратно. Так и входит в дверь, не оглядываясь. Яков хохочет.
Феофан (тупо). Какой заскорузлый, а? Ушел. А?
Яков. Эх ты, благовесть московская! Молодец, да против овец, а против молодца — сам овца. Выпейте еще рюмочку, Василиса Петровна.
Василиса Петровна. Да уж стоит ли, Яшенька? Как он меня расстроил… и ручкой еще машет. Уж ручкой бы не махал!
Яков. Да выпейте! За ваше здоровье, Василиса Петровна.
Василиса Петровна. За твое, Яша (пьет). И никогда ты не пей, Маргариточка, избави тебя Бог Всемогущий от этого яда. Думаешь веселье найти, а вместо того такая грусть, такое сожаление! Милые вы мои, хорошие вы мои, и зачем все это делается? Хороводы бы нам водить, венки заплетать, цветочки в букетики собирать, нежно друг дружкой любоваться, а мы что?
Яков. Что ж, песенку и сейчас спеть можно. Маргарита Ивановна, а вы о чем задумались?
Маргарита (она сидит в стороне). Так.
Яков. Ну ты, благовесть, ты-то что? Благовести.
Феофан. Спать я восхотел, Яков. Огорчил он меня. Теперь я сам не свой. Почему он меня не боится? Все грешники боятся, а он нет. Дурак он, что ли, такой или праведник? Нет, на праведника не похож. Хм (хмыкает). Вот потеха.
Василиса Петровна (тихо). Яшенька, рыженький ты мой, ты сегодня со мною спи, а то я боюсь, Яшенька, уж такой ты, как лен, мягкий, так бы я в тебя и впилась, зубами загрызла бы. (Еще тише.) Яша, а крови не будет?
