вечер он в явном раздражении позвонил Томасу:
– Мистер Тупра сказал, что у него будет немного времени завтра в конце рабочего дня. Он спрашивает, зайдете ли вы в здание без вывески, как он выразился, или ему самому явиться в гостиницу либо в любое удобное для вас место. В семь вечера. – Но Молинью все же не мог сдержать неуместного любопытства: – Послушайте, а что это за “здание без вывески”?
Томас ничего ему не ответил. Он решил взять с собой маленький револьвер, с которым не расставался все годы, проведенные в провинции, свой “андерковер” 1964 года, на тот случай, если Тупра слишком его разозлит, или попробует спустить всю историю на тормозах, или если Тому захочется припугнуть его – это как минимум. Но время способно обломать рога даже самым отчаянным. Его ведь просто не пустят с револьвером в хорошо знакомое ему здание, куда Молинью пока еще доступа не имеет. Том предложил Тупре встретиться в кафе рядом с его домом, где почти не бывает народа и их никто не выследит. Хотя Том отнюдь не был уверен, что сам Рересби явится туда один.
Бертрам Тупра не менялся. Томас давно не видел его, но Тупра не менялся, он был из тех людей, чей возраст замораживается, после того как они проходят этап кристаллизации или вырабатывают почти несокрушимую силу воли, словно она помогает им не стареть более того, что сами они считают допустимым. Но Тупра вполне мог выработать эту силу воли еще подростком или даже раньше, ведь всегда была заметна какая-то разноголосица и несогласованность в его манерах, одежде, речи и познаниях – какой-то смутный след буйной молодости, проведенной в трущобах, трудной молодости. Внешне он остался почти таким же, каким Том увидел его впервые в Оксфорде, который оба они окончили, хотя нелегко было вообразить Тупру изучающим историю Средних веков (это была его специальность, если Том правильно запомнил). Правда, волосы на висках, закручивающиеся кольцами, он теперь, вне всякого сомнения, красил, но только это и было в нем искусственным, только такую мелочь он себе позволял. Крупную голову по-прежнему покрывали густые кудри. Тот же рыхлый и словно лишенный твердости рот, похожий на еще не затвердевшую жевательную резинку. Те же слишком длинные ресницы, больше подходящие женщине, чем мужчине, подозрительно гладкая, словно отполированная, кожа красивого пивного оттенка, брови цвета сажи, почти сросшиеся у переносицы (надо полагать, он часто пускал в ход пинцет), нос – плоский и явно перебитый когда-то, взгляд – обволакивающий и оценивающий, насмешливые светлые глаза, которые смотрят прямо и с достоинством, проникая в прошлое и снова делая его настоящим, чтобы можно было как следует изучить, придать ему выпуклость и не считать отжившим и потому ничтожным. И этим Тупра отличался почти от всех остальных, для кого завершенное дело тотчас теряет всякое значение.
Томас Невинсон изменился гораздо сильнее, это не подлежало сомнению. За минувшие годы он сыграл столько ролей, столько раз был вынужден менять маски и вживаться в новые образы, что дошел до той точки, когда уже невозможно понять, какое лицо для тебя настоящее – с бородой или без бороды, в очках или без очков, с усами или без усов, с короткими или длинными волосами, светлыми, темными или седыми, густыми или редкими. А также понять, есть ли у тебя шрамы, худой ты или не очень, жилистый или рыхлый, как Молинью, остался ли до сих пор привлекательным (ведь еще не так давно он покорил медсестру Мэг). Вернее, невозможно сказать, каким бы ты был, если бы процесс шел естественным путем, без насильственного вмешательства, и ты жил назначенной тебе жизнью. Том спрашивал себя, смогут ли его узнать старые знакомые, да что там знакомые – узнает ли мужа Берта Исла, знавшая его со школы. Кроме того, он чувствовал себя усталым и измученным, порой немного отупевшим, внутренне постаревшим, словно там, внутри, ему было на десять, а может, и на пятнадцать лет больше тех сорока трех, которые ему вот-вот исполнятся. Кочевая жизнь изматывает – как и жизнь закулисная, фальшивая и украденная, как вероломство, предательства, ссылка и мнимая смерть. А именно такой и только такой была его жизнь, по крайней мере большая ее часть. Иногда он чувствовал это особенно остро и тогда вспоминал другие строки Элиота, из раннего стихотворения: I grow old, I grow old, I shall wear the bottoms of my trousers rolled, которые не слишком уверенно переводил в уме на свой первый (или второй) язык, как обычно и делал, но сейчас колебался, не зная ни какой вариант выбрать, ни какой порядок слов. Ему казалось, что главное – сохранить рифму, а не размер: “Я старею… я старею… Засучу-ка брюки поскорее… ”; или использовать более разговорный язык: “Я становлюсь стариком, я становлюсь стариком… ”
Именно так он в первую очередь и подумал: “Я становлюсь стариком”, – увидев Тупру и садясь напротив (тот пришел раньше и уже ждал Тома). У Тупры на лице застыла приветливая и спокойная улыбка, почти дружелюбная, как если бы они все это время регулярно встречались. Тупра казался неувядаемым и, хотя был старше Тома на несколько лет, выглядел гораздо моложе, мало того, Том не сомневался, что тот будет выглядеть так всегда: моложе Тома и моложе, чем есть на самом деле, вводя в заблуждение людей, которые впервые с ним познакомятся, которых ему представят, которых он начнет вербовать, или женщин, на которых он положит глаз. Вид у него был беспечный, хотя он прекрасно знал, что его ждет неприятное объяснение, если не хуже – бешеная ненависть, перелетевшая из прошлого в настоящее. Такой цинизм разозлил Томаса. Он не снял плаща и вроде бы не собирался снимать (предвидя, что встреча будет короткой), сунул руку в карман и кончиками большого и указательного пальцев нащупал рукоятку револьвера – только чтобы убедиться, что оружие на месте. Или чтобы придать себе храбрости, поскольку мы никогда не перестанем побаиваться того, кто с первого знакомства взялся нас запугивать.
– Значит, ты узнал этих ребятишек, Бейтсов, насколько я понимаю? Мне даже пришлось провести некое расследование, – сказал Тупра приветливо. – Как это получилось? Я о них понятия не имел, сам понимаешь, невозможно отслеживать судьбу каждого, кто однажды помог нам и кого мы потом пристроили в соответствии с важностью оказанных им услуг. Некоторым существенно улучшили жизненные условия или решили какие-то их проблемы. На нашу скупость никто не может пожаловаться. Ведь тебя тоже это коснулось, Невинсон. Ты получил немало, а это еще далеко не все.
Он продолжал
