Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

Дом снова был переполнен: тетя Рут и несколько кузин вернулись туда, но я сказал себе, что это даже неплохо. Сэкономлю деньги на аренде. Буду жить еще ближе к «Публиканам». И чаще видеться с Макгроу, который вскоре должен был приехать из Небраски на лето. Станем снова жить в одной комнате – впервые со времен, когда были мальчишками.

Самое главное, Макгроу теперь разрешалось пить. Штат Нью-Йорк делал все возможное, чтобы держать Макгроу подальше от «Публиканов», поднимая возрастную планку каждый раз, когда приближался его день рождения. Но в 1989-м законодатели наконец остановились на возрасте в двадцать один год, позволив Макгроу, которому как раз столько и исполнялось, посещать бар. В его первый вечер дома, спустя неделю после моего переезда, мы наелись бабушкиного киселеобразного жаркого, облились одеколоном и бегом помчались в «Публиканы». Я придержал перед Макгроу дверь.

– После вас.

– Нет-нет, ты первый.

– Пожалуйста.

– Я настаиваю.

– Дань уважения возрасту.

Мы вошли с ним вместе.

– Смотрите. Кто. Здесь.

– Ох ты, – воскликнул Спортсмен. – Взрослое время закончилось. В бассейне детишки.

Парни повыдергивали купюры из своих стопок и замахали ими перед дядей Чарли. Выглядело все так, будто он сорвал банк.

– Племянники, – объявил он, – вас угощают все.

Парни засыпали Макгроу вопросами. Как твоя рука, дружище? Как проходит сезон? Оприходовал всех фермерских дочек в округе? Макгроу отвечал им вежливо, но расплывчато, словно на пресс-конференции в раздевалке стадиона. Я отошел в сторону, скрывшись в тени, которая в ту ночь казалась чуть более черной из-за золотистой ауры вокруг Макгроу. В Небраске его считали звездой, и все знали, что он поставил рекорд по количеству игр в роли питчера за один сезон. Дядя Чарли хотел выведать все подробности. Сколько именно игр? Какой предыдущий рекорд? Он сказал, что через три года Макгроу станет профессионалом. Получит жирный вступительный бонус, купит спортивную машину, покончит со студенческой лигой, и вскоре все мы будем встречаться в «Публиканах», прежде чем ехать на стадион «Шиа» смотреть, как Макгроу в пух и прах разбивает соперников.

Несмотря на теплый прием, парни не совсем понимали, как теперь обращаться с Макгроу. Как я, они одновременно и гордились им и смущались. Его то поддразнивали, как десятилетнего, то превозносили, как короля. Временами мне казалось, что ему на голову вот-вот нацепят корону из коктейльных шпажек и стебельков от вишни. Спортсмен прошел через минные поля Чу-Чи, Боб-Коп уворачивался от пуль в Бруклине, Быстрый Эдди прыгал с парашютом на скорости 150 миль в час, но все они в тот вечер преклонялись перед Макгроу, потому что карьера профессионального бейсболиста считалась вершиной успеха. Только если бы Макгроу готовился к поединку за титул чемпиона мира по боксу в тяжелом весе, парни выказали бы ему большее уважение.

Никто не превозносил Макгроу так, как Стив. Завидев Макгроу на другом конце стойки, он закричал и кинулся к нему, словно защитник к нападающему на своей половине поля.

– Только посмотрите, какой он огромный!

Стив всегда любил Макгроу. Со времен нашего детства Стиву нравился его смех, а летом 1989-го он определенно нуждался в том, чтобы кто-то смеялся с ним рядом. У него ум за разум заходил от волнения. Многие парни замечали, что Стив слишком много пьет. Чтобы в «Публиканах» это заметили, требовалось пить действительно много, и еще больше – чтобы об этом стали говорить.

Стив не только поставил Макгроу на пьедестал, но еще и принял его в свой Клуб Больших Парней. Сам крупный, Стив любил других таких же, относился к ним лучше, и его отношение к Макгроу навело меня на размышления о тайном заговоре и очевидном превосходстве крупных мужчин. Я был средних размеров, но, стоя в ту ночь возле Стива и Макгроу, в окружении Спортсмена и Боба-Копа, Вонючки и Джимбо, чувствовал себя травинкой в сосновом бору.

Стив спросил Макгроу, ходит ли звезда спорта на занятия. Макгроу побледнел. Ему нравится учиться, ответил он. Он говорил о лекциях, о книгах со страстью и настойчивостью, напомнившей мне Боба-Копа.

– В этом семестре я прочитал «Шум и ярость», – сказал Макгроу. – Всю книгу. От начала до конца. Она трудная. Там есть сцена, где Бенджи застает Кэдди занимающейся сексом на качелях из автомобильной шины. Профессор на семинаре спросил меня, что эта сцена означает. А я ему сказал: «Секс на качелях – непростая задача», – и он ответил, что никогда не слышал, чтобы о Фолкнере рассуждали в таких выражениях.

Тут же разразилось две параллельных дискуссии: одна о Фолкнере, вторая об автомобильных колесах.

Этот Фолкнер, кажется, здорово выпивал? Надо мне обновить зимние шины на моей «Шеви». Все писатели пьяницы. Сколько, интересно, они сейчас стоят? Тогда мне надо стать писателем, если для этого только и требуется, что пить. Сначала научись читать, придурок. Что вообще означает это название, «Шум и ярость»? Кажется, в «Сирсе» сейчас распродажа на «Мишлен». Макгроу говорит, это из Шекспира. Если они там занимаются сексом на шинах, может, надо было назвать книжку Шум и «Файрстоун»? И как этот Файрстоун умудрился украсть строчку из Шекспира? Ты имеешь в виду Фолкнера? А я что сказал? Ты сказал Файрстоун, Эйнштейн. Неплохое, кстати, получилось имечко, Эйнштейн Файрстоун. Если попадешь в программу защиты свидетелей, так и назовись. Ничего он не крал у Шекспира – это литературная аллюзия. Пора бросать пить. Завтра схожу в «Сирс», посмотрю на мишленовские шины. Что-то я не