Не было дня без подобных сюрпризов.
Датико, уже входя в дом, привык слышать:
- Ты знаешь, что он сегодня сделал?!
Но в один из таких благодатных дней не прозвучала эта фраза. Ничего Кинто не сделал, потому что в доме его не стало.
Спохватились поздно, стали прикидывать, кто и когда его видел в последний раз. Получалось - вчера вечером. Бабушка почему-то вспомнила, что около семи часов к ним приходила соседка за ступкой, даже проворчала, что это, мол, за дом, в котором медной ступки нет. Ламара, правда, не сразу и неохотно сказала, что сегодня утром рано кот у нее был.
- Как это утром рано он мог у тебя быть? - придирчиво спросила мать.
- Не все ли равно как...
Отец молчал, а всем хотелось, чтобы он рассердился, чтобы прикрикнул: "Панику не поднимайте - придет!"
А Кинто и к ужину не пришел.
Наступила ночь. Кота не искали. Его стали ждать.
Молча, дольше обычного сидели в гостиной, и то один, то другой подходил к распахнутому окну и вглядывался в листву старой липы.
На вторые сутки впервые было произнесено слово "украли" и кем - отцом. Мама вспылила:
- Кому он нужен?! Таких сумасшедших, как мы, в целой Грузии нет. Шляется где-нибудь. - Она глянула в сторону бабушки: - Родные баштаны ищет!
Бабушка не отозвалась, но Ламарина мама уже не могла остановиться. Она проклинала все подряд. Сначала себя за то, что сразу не выкинула дурацкое животное, которое должно было кончить тем, с чего начало. Потом кляла мужа за то, что он-де только и умеет, что смеяться и петь, вместо того, чтобы проявлять мужскую власть в доме. И под конец накинулась на дочь, которая все делает не по-человечески! Если ей так уж необходим был для счастья котенок, надо было сказать отцу, и обожающий ее папочка нашел бы нормальное животное, а не такую дикую неблагодарную тварь!.. Люди его спасают, а он прячется, проклятый.
Долго еще негодовала она, однако чуткое ухо бабушки в этих выкриках уловило больше горечи, чем гнева.
На третий день Ламарина мама перестала ворчать, видно, почувствовала, что кот не на прогулке.
Так прошла неделя. Ламара тайком плакала и не позволяла убирать Кинтошкину миску.
Жизнь в доме Датико Гопадзе, конечно, не остановилась. По-прежнему бывали гости, и они-то и подметили, что сам дух застолья изменился. На вопросы Датико отшучивался. Признаться кому бы то ни было в истинной причине огорчения означало вызвать все тот же недопустимый смех: у Датико Гопадзе траур по коту!
И все же по прекрасной старинной Гунибской улице пополз слушок, и сразу, сами понимаете, заработало воображение.
А в милом, уютном, убранном коврами доме поселилась пустота и необъяснимый в зное лета холодок. Неприятно стало возвращаться домой. Уже с порога по выражению лица было ясно - не пришел!
То и дело вспыхивали мелкие стычки, но, как ни странно, взаимное раздражение быстро рассеивалось. Просто каждый понимал, отчего это!
Когда глава дома начинал сыпать замечаниями: почему лобио не досолено, да почему зелень вялая, мама, всем на диво, обходила это молчанием. Одна бабушка держалась ровно. А перед ней заискивали в надежде, что она, как это всегда бывало, что-либо совершенно неожиданное скажет или хотя бы это свое "подожди-подожди". Но бабушка никак не обнаруживала своих чувств, в чем сказывалась и мудрость, и такт, и глубокая любовь к близким.
Никто не заметил, как убрала она все, что могло напомнить Кинтошку: грецкий орех, бумажную мышь и самую последнюю его игрушку - пробку от шампанского. Этой забавой, которую придумал сам кот, Ламара поражала гостей. Покажет пробку и кинет. Кинто бежит, находит и приносит ей в зубах. Несет не спеша, плавно покачиваясь на ходу, точно тушу оленя тащит.
Больше всех страдал Датико. Что таил он в душе, никто не знал, но было совершенно очевидно, что этому жизнепоклоннику недостает "бандита".
Однажды глядя, как плачет дочь, он не стал стыдить ее, как это делает мать, а как бы еще и поощрил, поплачь, мол, детка, поплачь и за меня... Нечто подобное выражало в эти минуты его лицо.
В конце концов он не выдержал и, пыхтя и вздыхая, сказал жене:
- Слушай, надо кого-нибудь попросить, пускай осторожно как-нибудь сообщат в милицию.
- Ваааааа-ай? - Так Ламарина мама поняла, что папа дошел до отчаяния.
- Подожди-подожди, в милицию не надо, лучше поговорить с нашим Карадожем. Давно его не было - не сегодня-завтра голос его услышим. Вы же знаете что это за человек - перед ним все двери открыты.
Бабушке никто не возразил.
Тифлисский Карадож не просто знаток обносков - это знаток бытия. С ним охотно делились и еще охотнее его слушали. Карадож, ходивший по Гунибской, всем своим видом располагал к откровенности: внимательно склоненная голова и безразличные сухие руки как бы говорили: "Я не интересуюсь вашими тайнами", однако удаляющаяся спина утверждала: "Я знаю их".
Нет спору, старьевщик мог больше, чем милиция, которая, кстати, такими пустяками заниматься не станет.
XVIII
Ламара целыми днями пропадала, и на нее теперь уже не сердились. Вместе с Ревазом, Тинико и еще несколькими верными друзьями она искала Кинтошку. Придумал это Реваз - проникать в дома под видом сбора утильсырья.
Тинико исчезновение Кинто переживала ничуть не меньше Ламары. Такая на вид слабенькая, она проявляла не только смекалку, но и бесстрашие - сама лазила по темным чердакам, а от этого даже мальчишки отлынивали.
Один Реваз нарадоваться не мог пропаже кота и скрывал это довольно неумело. Наконец-то появилась возможность совершить для Ламары что-то исключительное. Он развил такую деятельность, что это не всегда оканчивалось благополучно.
Здесь совершенно необходимо напомнить читателю, что Реваз не просто симпатичный парень, но, как и Ламара, даже для грузина чересчур красивый. А местные жители, и это напомним, питают слабость к красоте.
Мальчишку не только впускали в дом, его зазывали:
- Заходи, генацвале, заходи!
И он шагал через порог как человек, которому всегда все удается бесцеремонно ходил по квартире, даже заглядывал под кровати...
- Что ты ищешь, генацвале? - ласково, но настороженно спрашивали его.
- Как что, утиль!
- Тогда не забывай, в какой дом пришел - хлама под кроватями не держим.
Ну а если "сборщики утиля" норовили проникнуть на кухню, им указывали на дверь.
Ребята надрывались, но с наслаждением таскали всякую рухлядь, нравилась им эта рискованная игра. Утиль складывали в подвале Ламариного дома.
Так проходили дни. Труднее бывало вечерами. К унынию присоединилась и тревога. Существует, как видно, инстинкт дома: с наступлением темноты все должны собираться у домашнего очага. Ночная тьма сама по себе таит опасность.
Однажды утром вошел Датико в гостиную и увидел ее как бы со стороны: ковры, красивая мебель - все это потеряло свою ценность и даже вызывало глухое раздражение.
Незнакомое чувство подсунуло мысль: "С чего это все мое перестало мне нравиться? И с чего это я так часто вспоминаю детство?"
Он глянул в окно и с острым любопытством посмотрел на липу: то ли она придвинулась, то ли ее вообще подменили. Не просто стоит дерево, дающее тень, а присутствует... Дальше мысль расплылась, оставив смутное ощущение соприкосновения с чем-то значительным.
Он постоял в тишине. Подивился силе безмолвия, которое от дерева исходило.
Поведение главы семьи, такого насмешника и такого от домашних дел далекого, было для всех настоящим открытием. Датико стал вникать в повседневное и перестал вспыхивать по пустякам.
Удивила родителей и Ламара.
Не слишком щедрая на ласку и еще более скрытная, чем мать, она рассказала за ужином, что Кинто каждый день ее будил. И в день своего исчезновения, кстати, тоже.
Он, оказывается, приходил к ней в комнату, когда все еще спали, вставал передними лапами на край постели и пристально на нее смотрел. Если она не сразу открывала глаза, кот легонько притрагивался лапой к ее лицу. Разбуженная, она приподнимала край одеяла. Кот нырял и укладывался рядом. При этом ему непременно нужно было положить голову ей на руку. Как только это ему удавалось, он тут же включал носовой моторчик и так, под уютное мурлыканье, она засыпала снова.
Мама поджала губы. На сей раз она смолчала по весьма важной причине появилась надежда, что дочь и в более серьезных обстоятельствах будет с нею откровенной.
Бабушка, сидевшая рядом, молча погладила внучку по голове. Ламара встала и вышла. Даже бабушке не могла она сказать, какую боль причиняет ей исчезновение Кинто. Думая о нем, она вспоминала почему-то не игры, не хитрые его проделки, а тот прохладный вечер после грозы, когда он впервые к ней пришел и уселся под лампой. Видела его мохнатые уши над крутым лбом и этот его взгляд, который уводит в мир смутных догадок, узнаваний и еще чего-то тайного и близкого; взгляд, от которого саднит под ложечкой - до того хочется понять, что это.
