Председательше тоже совали винтовку, но она отмахивалась обеими руками -- и тогда что они вытворили! На отдельном окопчике справа был установлен пулемет "козлик". Так вот, смотрим, шпион и старшина подвели к нему председательского пацана, уложили около пулемета, долго ему чего-то наговаривали в уши, а потом слышим -та-та-та! Пацан вскочил и давай прыгать от радости. Еще бы! Из нас никому такое и не снилось. Потрогать кое-кому удавалось, но чтоб пострелять... А уж мы-то знали, что у пулемета этого есть секрет -- скобочка под собачкой: если на нее не нажмешь, можешь сколь хошь давить на курок -- все без пользы. Так вот, пацан своими крохотными пальчиками вообще не мог давить одновременно, кто-то за него скобку прижал, а он только за курок дернул -- это даже неинтересно. И по этой причине -- что председательский пацан совсем малек-малявка -- мы на него зла не поимели, что по блату счастье получил, то есть как бы не в счет, -- так мы рассуждали, чтоб от зависти не издохнуть. Не издохли мы еще и потому, что этой весной новая председательша вместе со старшиной по самой справедливости поделили навоз, без которого на наших скальных огородах картошка даже ботвы не дает. А некоторым, у кого в семье мужиков нет, солдаты навоз носилками затащили на гору и от бродячих домашних коз огородиться помогли. Так что она, председательша, заслужила, чтобы стрельнуть хоть из винтовки, хоть из "козлика", но побоялась, а за нее пацан стрельнул. Так что все по правде, хотя, может, и не по закону.
Ну а потом стрельбы продолжались по всем правилам. Винтовки... пулемет... винтовки... пулемет... Старшина и шпион уговаривали председательшу оставаться на стрельбище, но она уши от выстрелов затыкала и головой качала -- дескать, невмоготу ей такой грохот, -- мальчишку своего взяла за руку и потащила...
К семи вечера отстрелялись последние, только что пришедшие с тунельного дежурства. И как только стрельба прекратилась и солдаты начали сворачивать все стрельбищное хозяйство, мальчишки со всех своих потаенных мест повылазили и обступили их, надеясь стащить гильзы, которые солдаты собирали, чтоб сдать по акту, как положено. И тут уж кому как везло, но кому-то везло обязательно, десятка гильз солдаты обязательно недосчитывались, и потом, как мы знали, составлялся специальный документ о потере гильз. Нынешнее появление председательши на стрельбище как-то поломало общий порядок, хоть она и ушла рано, и мне лично удалось стащить аж четыре гильзы, одну из которых обнаружил лет через двадцать в старом чемодане со всяким хламом и потом отчего-то хранил ее долго... И всякий раз, когда жизнь выкидывала мне коленца, доставал, смотрел и добрел к жизни душой в благодарность за счастье детства. Ведь далеко не всем моим сверстникам так повезло. 6
Колька сидел у ручья на корточках на плоском камне, одним краем уходящем в берег, а другим под воду. Ладошку погрузил ребром поперек течения и смотрел, как озабоченная внезапной помехой струя топорщится, бурлит-ворчит, вздымается, намереваясь в отместку примочить рукав его рубашки.
Ручей для Кольки -- тайна, с которой он никак не может разобраться. Со всем остальным вроде бы ясно: дерево, к примеру, оно стоит, тянется и качается; камень прячется; трава крадется; скала думает; облако катится; Байкал "колыхается"... А ручей... Все говорят, будто бежит, но это же неправильно. Если бы он бежал, то и убежал бы. Но он все время здесь, под рукой. Ручей торопится -- это понятно. Да не совсем. Он как бы зря торопится, потому что никак не может кончиться. Колька уже знает, что земля -- круглая, и если бы ручей тек через всю кругловину земли, тогда просто, тогда его было бы жалко, потому что никакого смысла... Но ведь не так. Ручей где-то начинается. А как он начинается? И если начинается, то это значит, что где-то его еще нет, а где-то вот он, уже есть и сразу торопится. Чудно! А потом, в другом конце он уходит в Байкал -- вода там есть, а ручья уже нет. И это тоже чудно!
Над головой Кольки ольха свесилась, ветерок залетел в ее густоту, и тут кто с кем заговорил -- сразу и не поймешь.
-- Ну и че ты торопишься? -- шепчет ветерок в ольховых листочках. -- И куда ж ты торопишься?
-- Как куда? -- воркочет ручеек меж камешков. -- Ясное дело, в Байкал.
-- Во дурной-то! -- хихикают листочки на ольхе. -- Так там же тебе и конец.
-- Неправда! -- сердито брызгается ручей. -- Я стану Байкалом!
-- Как это ты станешь Байкалом, когда он уже давно есть, а тебя-то как раз вовсе и не будет? -- ехидничает ветерок.
-- А вот и нет! А вот и буду! Байкалом!
-- Ну совсем глупый! -- вздыхает ветерок в ольхе. -- Если я ветерок, так я всегда -- ветерок. А ты вон только дотудова ручей, а потом тебя вообще нет, потому что там Байкал. Ой, какой глупый!
-- Сам такой, -- отмахивается брызгами ручей, -- и некогда мне с тобой по ерунде лялякать.
-- Ага! Схлюздил! -- радостно елозится ветерок меж листочков. -- Нет, ты постой! Давай на спор! Я долечу до Байкала, а ты, как Байкалом станешь, вякни мне чего-нибудь, а я как услышу тебя, тогда с меня в причет.
-- Да если хочешь знать, -- отвечает ручеек в захлебе, -когда я Байкалом стану, я тебя вот такусенького в упор видеть не буду. Когда я Байкалом стану, не смогеть тебе меня услышать, ухи полопаются. Потому что там, если хочешь знать, настоящие ветры живут, у них даже имена есть: Баргузин, например, или Култук, или Сарма, с ими и говорить стану. Так что катись колбаской! Не до тебя!
-- Подумаешь! -- шепчет ветерок в обиде. -- Он Байкалом станет! Я, если на то пошло, если б захотел, мог бы Баргузином стать. Тогда б еще посмотрели, у кого ухи полопаются! Только мне ветерком быть шибче нравится, и все тут. Мне нашей пади хватает, я тут всю жись сам по себе, и мне по фигу вылетать на Байкал.
-- На Байкал... на Байкал... -- без разумения шепчут листочки ольхи.
-- Во! И эти задолдонили! -- сердится ветерок. -- И пошто таки тупые! Да ну вас!
Отшвырнулся ветерок от ольхи так, что она всеми листочками затрепыхалась, и улетел в падь разгонять комаров -- тоже очень нужное дело.
Так вот, значит, что! Ручей хочет стать Байкалом! Потому и торопится. Колька вскочил с камня, подобрал сосновую щепку, кинул ее в ручей и по камням поскакал вслед за ней к Байкалу. В одном месте, где берег зеленой полянкой, даже обогнал щепку и потом так и бежал впереди, оглядываясь и рискуя споткнуться и расшибиться, но под мост железнодорожный заскочил первым, а там десяток прыжков -- и Байкал, будто специально тихий, ни колышинки, знай себе сверкает на солнце от ног до самого горизонта, где беловатая дымка полосой другой берег перекрыла, отчего так и кажется, что Байкал, будто одеяло громадное, завернулся на небо и запрокинулся над головой. Но на небо заглядываться некогда. Колька рванул один шнурок, другой, оба оборвал, скинул ботинки и даже носки успел скинуть -- шагнул в ледяной кипяток ручья, ойкнул громко, тут как раз щепка по лодыжке чиркнула и по крохотным порожкам ручья выкатилась в Байкал, закрутилась... Колька нагнулся и услышал, как ручей по последним камешкам и радостно, и грустно зашуршал: "Приш-ш-шел, приш-ш-шел! Прощ-щ-щай!" "Почему "прощай"?" -удивился Колька и шагнул вслед за щепкой. Ручей так долго бежал к Байкалу, что натаскал длинный язык песка. Слева и справа -- синяя темнота глубины, а тут по колено. Еще шаг туда, где щепка, покрутившись, замерла в отдыхе, и вода чуть выше колен, штанины намокли...
-- Ты где? -- спросил Колька. -- Ты уже Байкал, да? Ты уже не можешь говорить? Потому что и мои ухи могут лопнуться, да?
Конечно! Ручей стал Байкалом, и это запросто доказать. Если бы он просто сливался в Байкал, то когда-нибудь Байкал переполнился бы. А он уже сколько лет -- и никак! Значит, ручей не прилился, а превратился. И все, кто раньше смотрел, думали, что он просто приливается, а он все время превращается, и, наверное, ему хорошо, хотя когда превращается, о том ничего сказать не может, за чужие ухи боится.
Вот если б он, Колька, так мог -- на время, конечно -- взять и превратиться в Байкал: лег, раз -- и растекся, и чтоб не только в длину, но и в глубину тоже, а потом захотел бы и назад стекся! Назад обязательно. Потому что ему, как тому самому ветерку, тоже нравится жить собой. И жить вообще интересно, и мама, и дядя Саша... Это же надо, как ему повезло с дядей Сашей! Все мальчишки завидуют...
Но Колька не сразу... Он долго проверял этого самого дядю Сашу -- старшину. Чего это он к маме лепится? Все его страсть как уважают, а он, длинный, над мамой аж загибается сверху, чтоб угодить. И голос совсем не такой, как когда над солдатами командует. Подозрительно. Мама, когда подозревает, что, положим, искупался без разрешения, нахмурится, и у ней меж бровей две сердитые складки образуются. Вот однажды, когда мамы рядом не было, а дядя Саша был, Колька ладонью лицо прикрыл, нахмурился, как мама делает, пощупал пальцами -- две складки точно как у мамы, -- чтоб складки не распрямились, только руку от лица убрал и так снизу глянул на дядю Сашу. А тот ему:
