Говорят, будто И. Тургенев хотел нарисовать портрет Бакунина в Рудине, но Рудин едва напоминает не(334)которые черты Бакунина. Тургенев, увлекаясь библейской привычкой бога, создал Рудина по своему образу и подобию; Рудин Тургенев 2-й, наслушавшийся философского жаргона молодого Бакунина,
В Лондоне он, во-первых, стал ревомоционщювать "Колокол" и говорил в 1862 против нас почти то, что говорил в 1847 про Белинского. Мало было пропаганды, надобно было неминуемое приложение, надобно было устроить центры, комитеты; мало было близких и дальних людей, надобны были "посвященные и полупосвященные братья", организация в крае - славянская организация, польская организация. Бакунин находил нас умеренными, не умеющими пользоваться тогдашним положением, недостаточно любящими решительные средства. Он, впрочем, не унывал и верил, что в скором времени поставит нас на путь истинный. В ожидании нашего обращения Бакунин сгруппировал около себя целый круг славян. Тут были чехи, от литератора Фрича до музыканта, называвшегося Наперстком, сербы, которые просто величались по батюшке - Иоанович, Данилович, Петрович, были валахи, состоявшие в должности славян, с своим вечным еско на конце; наконец, был болгар, лекарь в турецкой армии, и поляки всех епархий... бонапартовской, мерославской, чарторижской... демократы без социальных идей, но с офицерским оттенком, социалисты католики, анархисты - аристократы и просто солдаты, хотевшие где-нибудь подраться, в Северной или Южной Америке... и преимущественно в Польше.
Отдохнул с ними Бакунин за девятилетнее молчание и одиночество. Он спорил, проповедовал, распоряжался, кричал, решал, направлял, организовывал и ободрял целый день, целую ночь, целые сутки. В короткие минуты, остававшиеся у него свободными, он бросался за свой письменный стол, расчищал небольшое место от золы и принимался писать пять, десять, пятнадцать писем в Семипалатинск и Арад, в Белград и Царьград, в Бессарабию, Молдавию и Белокриницу. Середь письма он бросал перо и приводил в порядок какого-нибудь отсталого далмата... и, не кончивши своей речи, схватывал перо и продолжал писать, что, впрочем, для него было облегчено тем, что он писал и говорил об одном и том же. Деятельность его, праздность, аппетит и все осталь(335)ное, как гигашский рост и вечный пот, - все было не по человеческим размерам, как он сам; а сам он исполин с львиной головой, с всклокоченной гривой.
В пятьдесят лет он был решительно тот же кочующий студент с Маросейки, тот же бездомный bohиme с Rue de Bourgogne59; без заботы о завтрашнем дне, пренебрегая деньгами, бросая их, когда есть, занимая их без разбора направо и налево, когда их нет, с той простотой, с которой дети берут у родителей - без заботы об уплате, с той простотой, с ко/горой он сам готов отдать всякому последние деньги, отделив от них, что следует, на сигареты и чай. Его этот образ жизни не теснил... он родился быть великим бродягой, великим бездомником. Если б его кто-нибудь спросил окончательно, что он думает о праве собственности, он мог бы сказать то, что отвечал Лаланд Наполеону о боге: "Sire, в моих занятиях я не встречал никакой необходимости в этом праве!"
В нем было что-то детское, беззлобное и простое, и это придавало ему необычайную прелесть и влекло к нему слабых и сильных, отталкивая одних чопорных мещан60.
Как он дошел до женитьбы, я могу только объяснить сибирской скукой. Он свято сохранил все привычки и обычаи родины, то есть студентской жизни в Москве, - груды табаку лежали на столе вроде приготовленного фуража, зола сигар под бумагами и недопитыми стаканами чая.. с утра дым столбом ходил по комнате от целого хора курильщиков, куривших точно взапуски, торопясь, задыхаясь, затягиваясь, словом, так, как курят одни русские и славяне. Много раз наслаждался я удивлением, сопровождавшимся некоторым ужасом и замешательством, хозяйской горничной Гресс, когда она глубокой ночью приносила пятую сахарницу сахару и горячую воду в эту готовальню славянского освобождения.
Долго, после отъезда Бакунина из Лондона - No 10 Paddington green рассказывали об его житье-(336)бытье, ниспровергнувшем все упроченные английскими мещанами понятия и религиозно принятые ими размеры и формы. Заметьте при этом, что горничная и хозяйка без ума любили его.
- Вчера, - говорит Бакунину один из его друзей, - приехал такой-то из России, прекраснейший человек, бывший офицер...
- Я слыхал об нем, его очень хвалили.
- Можно его привести?
- Непременно, да что привести! Где он? Сейчас!
- Он, кажется, несколько конституционалист.
- Может быть, но ..
- Но я знаю, рыцарски отважный и благородный человек.
- И верный?
- Его очень уважают в Orssett Housee.
- Идем.
- Куда же? Ведь он хотел к вам прийти, - мы так сговорились; я его приведу.
Бакунин бросается писать, пишет, кой-что перемарывает, переписывает и надписывает в Яссы, запечатывает пакет и в беспокойстве ожидания начинает ходить по комнате ступней, от которой и весь дом No 10 Paddington green ходит ходнем с ним вместе.
Является офицер - скромно и тихо. Бакунин le met а laise61, говорит, как товарищ, как молодой человек, увлекает, журит за конституционализм и вдруг спрашивает:
- Вы, наверно, не откажетесь сделать что-нибудь для общего дела?
- Без сомнения...
- Вас здесь ничего не удерживает?
- Ничего - я только что приехал... я...
- Можете вы ехать завтра, послезавтра с этим письмом в Яссы?
Этого не случалось с офицером ни в действующей армии во время войны, ни в генеральном штабе во время мира, однако, привыкнувший к военному послушанию, он, помолчавши, говорит не совсем своим голосом:
- Ода!
- Я так и знал. Вот письмо, совсем готовое. (337)
- Да я хоть сейчас.., только... - офицер конфузится, - я никак не рассчитывал на эту поездку.
- Что, денег нет? Ну, так и говорите. Это ничего не значит. Я возьму для вас у Герцена - вы ему потом отдадите. Что тут... всего... всего какие-нибудь двадцать liv. Я сейчас напишу ему. В Яссах вы деньги найдете. Оттуда проберитесь на Кавказ. Там нам особенно нужен верный человек...
Пораженный, удивленный офицер и его сопутник, пораженный и удивленный, как и он, уходят. - Маленькая девочка, бывшая у Бакунина на больших дипломатических посылках, летит ко мне по дождю и слякоти с запиской. Я для нее нарочно завел шоколад en losange62, чтоб чем-нибудь утешить ее в климате ее отечества, а потому даю ей большую горсть и прибавляю:
- Скажите высокому gentlemany, что я лично с ним переговорю.
Действительно, переписка оказывается излишней. - К обеду, то есть через час, является Бакунин.
- Зачем двадцать фунтов для **?
- Не для него, для дела... а что, брат, ** - прекраснейший человек!
- Я его знаю несколько лет - он бывал прежде в Лондоне.
- Это такой случай... пропустить его грешно, я его посылаю в Яссы. Да потом он осмотрит Кавказ.
- В Яссы?.. И оттуда на Кавказ?
- Ты пойдешь сейчас острить. Каламбурами ничего не докажешь...
- Да ведь тебе ничего не нужно в Яссах.
- Ты почем знаешь?
- Знаю потому, во-первых, что никому ничего не нужно в Яссах, а во-вторых, если б нужно было, ты неделю бы постоянно мне говорил об этом. Тебе попался человек молодой, застенчивый, хотящий доказать свою преданность, - ты и придумал послать его в Яссы. Он хочет видеть выставку, а ты ему покажешь Молдовалахию. Ну, скажи-ка, зачем?
- Какой любопытный. Ты в эти дела со мной не входишь, какое же ты имеешь право спрашивать? (338)
- Это правда; я даже думаю, что этот секрет ты скроешь ото всех... ну, а только денег давать на гонцов в Яссы и Букарест я нисколько не намерен.
- Ведь он отдаст, у него деньги будут.
- Так пусть умнее употребит их - полно, полно, письмо пошлешь с каким-нибудь Петреско-Манон-Леско - а теперь пойдем есть.
И Бакунин, сам смеясь и качая головой, которая его все-таки перетягивала, внимательно и усердно принимался за труд обеда, после которого всякий раз говорил: "Теперь настала счастливая минута", и закуривал папироску.
Бакунин принимал всех, всегда, во всякое время. Часто он еще, как Онегин, спал или ворочался на постели, которая хрустела, а уж два-три славянина с отчаянной торопливостью курили в его комнате; он тяжело вставал, обливался водой и в ту же минуту принимался их поучать; никогда не скучал он, не тяготился ими; он мог, не уставая, говорить со свежей головой с самым умным и самым глупым человеком. От этой неразборчивости выходили иногда пресмешные вещи.
Бакунин вставал поздно: нельзя было иначе и сделать, употребляя ночь на беседу и чай.
Раз, часу в одиннадцатом, слышит он, кто-то копошится в его комнате. Постель его стояла в большом алькове, задернутом занавесью.
- Кто там? - кричит Бакунин, просыпаясь.
- Русский.
- Ваша фамилия?
- Такой-то.
- Очень рад.
- Что вы это так поздно встаете - а еще демократ...
...Молчание... слышен плеск воды... каскады.
