Ему доставляло невеселое развлечение наблюдать, как постепенно из вопросов знакомых исчезло упоминание о жене. Кое-кому он намекнул, что у него невеста; невестой он, впрочем, никогда не называл Магду в лицо. Слух о перемене в его жизни распространился очень быстро, – и опять было ему интересно следить, как иные переставали у него бывать, иные, напротив, были чересчур любезны с ним и с Магдой, а некоторые старались сделать вид, точно ничего не случилось. Были, наконец, и такие, которые по-прежнему радовались видеть его, но как-то так выходило, что бывали они у него неизменно без своих жен, ставших до странности болезненными.
Он скоро освоился с присутствием Магды в этих полных воспоминаний комнатах, и это происходило оттого, что стоило ей переменить извечное положение любого незаметнейшего предмета, как данная комната сразу лишалась знакомой души, воспоминание испарялось навсегда. И к зиме прошлое вымерло вовсе в этих двенадцати комнатах, – и квартира была, может быть, очень хороша, но уже ничего общего не имела с той, в которой он жил с Аннелизой.
Однажды, когда в поздний час после бала он Магду купал (так водилось у них), она, сидя в надушенной ванне и поднимая на кончике ноги набухшую губку, спросила, не думает ли он, что из нее вышла бы фильмовая актриса. Он засмеялся, ничего уже не соображая от предчувствия близкого наслаждения, сказал: «Конечно, еще бы», – и Магда наконец вылезла, он, торопясь, завернул ее в мохнатую простыню, растер и понес в спальню.
Через несколько дней она опять вернулась к этой теме, причем выбрала минуту, когда у Кречмара ясней работала голова. Он порадовался ее любви к кинематографу и, думая ее заинтересовать, стал развивать перед ней некоторые излюбленные свои теории о фильме немой и о фильме говорунье. «Как снимаются?» – спросила она, перебив его на полуслове. Он предложил как-нибудь ее повести в ателье, все показать, все объяснить. С этого и началось.
«Что я делаю, стоп, стоп», – как-то сказал он себе, вспомнив, что накануне обещал финансировать фильму, затеянную режиссером средней руки, при условии, что Магде дана будет вторая женская роль, роль покинутой невесты. «Нехорошо, – продолжал он мысленно. – Там всякие матовые актеры, всякое женолюбивое хамье, и выйдет глупо, если я буду ходить за ней по пятам. А с другой стороны, ей необходима какая-нибудь забава, и меньше будет шатаний по кабакам, если ей придется встать спозаранку».
Думать было поздно, – уже договор был заключен, – и скоро начались репетиции. Магда первое время возвращалась крайне злой и раздраженной, жаловалась, что ее заставляют повторять одно и то же движение по сто раз, что режиссер на нее орет, что она слепнет от света огромных ламп. Ее утешало, что исполнительница главной роли, Дорианна Каренина (та самая, которая год тому назад была написана с Чипи в руках), относится к ней очаровательно, хвалит ее, предсказывает чудеса («Дурной знак», – подумал Кречмар).
Она потребовала, чтобы он не присутствовал на съемках, это, мол, стесняет ее, да и сюрприза не выйдет, если все будет известно заранее. Зато дома он не раз подсматривал, чрезвычайно умиляясь, как она перед трюмо принимает томно-трагические позы. Заметив его, она топала ногой, и он клялся, что ничего не видел. Он отвозил ее в ателье, потом за ней заезжал, однажды ему сказали, что это продолжится еще два часа, и он отправился погулять, и невзначай попал в район, где жил Макс, внезапно ему страстно захотелось увидеть издали дочку, – в это время она возвращалась из школы. Ему вдруг показалось, что вон там она идет с подругами, он почувствовал страх и быстро ушел.
В этот день Магда вышла из ателье розовая, смеющаяся; съемки подходили к концу, и нынче ей не было сделано ни одного замечания, и она играла как еще никогда. «Знаешь что? – сказал Кречмар. – Я Дорианну приглашаю на ужин. Да, большой ужин, интересные гости. Сегодня утром мне звонил один известный художник, вернее, знаешь, карикатурист, который, знаешь, делает карикатуры. Это он выдумал Чипи, которую ты так любишь. Он только что приехал из Америки, и говорят, он очень, очень занятный. Я и его пригласил».
«Только я буду сидеть рядом с тобой, – сказала Магда, – а то прошлый раз…»
«Хорошо, но помни, мое сокровище, я не хочу, чтобы все знали, что ты у меня живешь».
«Ах, это все знают», – сказала Магда и вдруг нахмурилась.
«Ты пойми, – продолжал Кречмар, – это ведь тебе неловко, а не мне. Мне-то, конечно, все равно, я условностей не люблю, так что ты, Магдочка, опять как прошлый раз сделай, – пожалуйста, для себя же».
«Но это глупо… И главное, вообще эти неприятности можно было бы избежать».
«То есть как – избежать?»
«Если ты не понимаешь…» – начала она («Когда же, собственно, он наконец заговорит о разводе?»).
«Будь благоразумна, – сказал Кречмар примирительно. – Ты подумай, я делаю все, что ты хочешь, – вот теперь с этой фильмой, ну, Магда, ну, моя дорогая…»
Все было как следует: на японском подносе в прихожей лежало некоторое число записок: доктор Ламперт – Марго Денис, Роберт Горн – Магда Петерс, фон Коровин – Ольга Вальдгейм и т. д. Недавно поступивший буфетчик – рослый, пожилой мужчина, с лицом английского лорда (так, по крайней мере, находила Магда, иногда останавливавшая на нем взгляд, не лишенный легкой задумчивости), величаво встречал гостей. Через каждые несколько минут раздавался звонок. В угловой гостиной было уже пять человек гостей, не считая Магды. Вот явился Коровин – «фон» Коровин. Он был худощав, носил монокль и говорил по-немецки превосходно. Опять заминка, – и явился писатель Брюк, толстый, румяный человек в потрепанном смокинге, с женою, стареющей, хорошо сложенной дамой, в свое время плававшей в стеклянном бассейне среди дрессированных тюленей. Разговор в гостиной был уже довольно живой. Ольга Вальдгейм, полногрудая певица с абрикосовыми волосами, сладкозвучно и забавно рассказывала о своих ангорских кошках, которых у нее было полдюжины. Кречмар стоял подбоченясь и, через белый бобрик старого Ламперта (врача и меломана), посматривал на Магду: черное с тюлем платье очень ей шло, на груди был большой бархатно-оранжевый цветок, она сдержанно и туманно улыбалась, и в глазах у нее было особое ланье выражение, – признак, что она ни слова не понимает из того, что ей говорит Ламперт о музыке Гиндемита. Вдруг Кречмар заметил, что она жарко покраснела и встала. «Боже мой, какая глупенькая… Зачем так вскакивать». Входило сразу несколько человек: Дорианна Каренина, Горн, актер Штаудингер, двое молодых писателей… Дорианна обняла Магду, у которой замечательно блестели глаза, как бывало во время плача. «Какая глупенькая, – подумал он опять, – так преклоняться перед этой бездарной кобылой». Дорианна, впрочем, была прекрасна, она славилась своими плечами, Джиокондовой улыбкой и хриплым голосом.
Кречмар шагнул к Горну, который, по-видимому не зная, кто здесь хозяин, потирал руки, как будто их намыливал. «Я очень рад вас видеть у себя, – сказал Кречмар. – Знаете, я вас представлял совсем не таким, я представлял вас почему-то полным и в роговых очках. Господа, это создатель Чипи. Пожаловал к нам из Америки». Горн, продолжая намыливать ладони, стоял и делал маленькие кивки. «Садитесь, – сказал Кречмар. – Вы, говорят, к нам в Берлин ненадолго?» – «Как это было немило, – хриплым басом сказала Дорианна Каренина, – что вы не позволили мне появляться на людях с моей любимой игрушкой!» – «То-то я все смотрю: знакомое лицо», – ответил Горн, берясь за стул рядом с Магдой.
Взгляд Кречмара опять вернулся к ней. Она как-то по-детски наклонилась к соседке – художнице Марго Денис – и, странно улыбаясь, со слезами на глазах, необычайно быстро говорила что-то. Он сверху видел ее маленькое пурпурное ухо, жилку на шее, нежную раздвоенную тень груди. «Боже мой, что она говорит!» Лихорадочно и торопливо, точно желая кого-то заговорить, Магда несла совершенную околесину и все время прижимала ладонь к пылающей щеке. «Мужская прислуга меньше ворует, – лепетала она. – Конечно, картину нельзя унести. Но все-таки… Я прежде очень любила картины со всадниками, но когда видишь слишком много картин…»
«Фрейлейн Петерс, – с мягкой улыбкой обратился к ней Кречмар, – я хочу вам представить создателя знаменитого зверька».
Магда судорожно обернулась и сказала: «Ах, здравствуйте!» (К чему эти ахи, ведь об этом не раз говорилось…) Горн поклонился, сел и спокойно обратился к Кречмару: «Я читал вашу превосходную статью о Себастиано дель Пиомбо. Вы напрасно только не привели его сонетов, – они прескверные, – но как раз это и пикантно».
Магда вскочила и быстро, чуть ли не вприпрыжку, пошла навстречу последней гостье, высокой и высохшей даме, похожей на общипанную орлицу. Магда с ней ездила верхом в манеже.
Стул ее оказался пустым, на него пересела чернобровая, армянского типа, Марго Денис и обратилась к Горну: «Я вам ничего не скажу о Чипи, – Чипи, должно быть, набила вам оскомину, я это очень хорошо понимаю. А вот что, – как вы оцениваете работы Кумминга, – я имею в виду его последнюю серию, – виселицы и фабрики, – знаете?»
