Откуда эти слезы, зачем оне;
Мои девичьи грезы, вы изменили мне.
Эта нота так зазвенела и так красиво, так нежно упала мне на сердце, что я заплакала. Хорошо, что было темно в последнем ряду первого яруса, и с одной стороны проход. Но старушка, сидевшая рядом со мной, как я ни сдерживала себя, заметила, что я плачу, и взяла меня за руку.
— Успокойтесь, голубушка, может быть, вас в уборную отвести…
— Тише, тише, ради Бога… простите, что я вам помешала.
Она меня успокаивала, и я благодарна доброй женщине, но ведь музыка в это время все текла и текла, а у меня было только одно желание — не проронить ни одного звука.
Когда скрипки вдруг тревожно заторопились, я поняла, что сейчас что-то случится. Они оборвались на аккорде, и только одна нота продолжала звучать, когда он вбежал и остановился в дверях балкона. Не знаю, как я все могла заметить. Сердце стучало, одно мгновение мне показалось, что старушка услышит, но потом я все забыла. Опять предо мной встала Мраморная комната, где они пережили все это. Эта нота остановилась в ожидании и замерла, как они замерли.
Как это было красиво; теперь нет таких офицерских форм.
В театре мне было почему-то жалко, что я не видела его лица в Мраморной комнате.
— Остановитесь, умоляю вас….
Эти слова все звучат у меня в памяти; он, кажется, даже не пропел, а почти сказал их.
Потом, когда он запел:
Дай умереть, тебя благословляя,
А не кляня,
Могу ли день прожить, когда чужая
Ты для меня…
я не знала, что лучше, музыка или слова.
В оркестре что-то стало глухо, как из-под земли волноваться и все нарастало… О Боже, зачем такая красота в мире?..
Он стал умолять ее, а мне казалось, что оркестр слишком нарастает, что его сейчас заглушат и не будет слышно нежного голоса, и я стала волноваться. Мне хотелось крикнуть об этом. Хотя я ясно слышала все слова, но столько страданий в этом голосе, так жалко было, что их увеличивает борьба с другими звуками, которые все дальше нарастали, что дыхание у меня захватывало и руки дрожали. И вдруг пронесся высокий сильный звук, такой сильный, что он покрыл и все остальные и ударил по всему залу:
Я жил тобой, тобой одною…
Я ничего не слышала другого, только его одного, он всю меня наполнил, точно подошел ко мне совсем близко, вплотную, и вся красота и сила хлынули на меня, и стало и больно, и сладко, и внутренний холод быстро пронизывал меня в то время, как лицо и руки горели.
Быстрые картины проносились: звуки из оркестра, как-то странно (кажется, у меня был жар) были похожи, точно это одно и то же, на каких-то птиц. Их было очень, очень много. Большей частью они были желтые и черные.
Он взбирался по крутым спадам, а она стояла на вершине. Все птицы кружились возле него. Они не рвали его когтями, а как-то трепетали возле него и этим мешали взбираться.
Но когда ему удавалось подняться уступом выше, тогда птицы волнами падали от него вглубь стремнины ниже, и там стаи их качались не то волнами, не то ореолом вокруг него, и становились голубыми, и так же менялась окраска гор и неба от черного, желтого до голубого. Кажется, тогда голос звучал выше и сильнее.
Меня пронизывало холодной дрожью и становилось от этих волн и звуков почти больно, и в этой боли блаженство охватывало меня; я вся застывала от напряжения, что-то сдавливало горло… Я уже не могла сдерживаться и плакала, и желала одного, чтобы эта мучительно-сладкая борьба голоса и звуков, это колебание образов таких красивых, какие никогда не снились мне раньше, чтобы вся эта красота и страдание длились бы без конца или замучили меня до смерти, чтобы самой перейти в другой мир и жить там среди нее…
Потом он пел:
Прости, небесное созданье,
Что я нарушил твой покой…
Да, небесная, небесная… Она, должно быть, и была небесной и потому устала жить. Sono stanca… И неужели там у нас, где я пережила столько горя со смертью Анютки, неужели там они пережили всю эту красоту? И все-таки ее влекло в другую страну, в другой мир, потому что только минутами была эта красота, и тогда, должно быть, они уже жили в том мире…
В зале было темно и только в ложах можно было уловить поблескивание драгоценных брошек, а в ближайших ко мне я видела впереди женские головки, на некоторых красивые, большие шляпы; глаза блестели в сумраке и в этом освещении все они казались красивыми и, должно быть, все так же жадно слушали, как и я. Так, по крайней мере, мне казалось… Но потом, в антракте, когда я сидела, пораженная всем пережитым, меня неприятно ослепил яркий свет. Мне кажется, что нужно было в сумерках сидеть и готовиться к следующему акту. Но кругом меня шли разговоры, я видела, как смеются и шутят. Значит, им непонятна вся эта красота?
Старушка сказала мне:
— Голубушка, вы то бледнеете, то краснеете, и слезы в глазах. Разве можно так! Вы успокойтесь. Это ж все одно представление, а ведь, небось, сами слышали, какова их жизнь актерская, беспутная.
Как она могла так говорить! Увидев по моему лицу, что я буду возражать, что мне это неприятно, она прибавила:
— Я, милая, для спокойствия вашего сказала. Жалко мне на вас смотреть было…
— Благодарю вас, благодарю, — отвечала я, пожав ее руку. — Только, ради Бога, не говорите мне этого, я очень вас прошу…
Слава Богу, в это время началось действие и прервало неприятный разговор.
Нервы мои до того утомились, что кончилось плохо.
Когда шла сцена в казармах и раздалось похоронное пение, я чувствовала, что разрыдаюсь, что нужно уйти, но не могла двинуться с места.
В окне показался призрак графини; я знала, что она войдет и, вспомнив, как в Мраморной комнате я потеряла сознание в этот момент, стала готовиться к этому. Может быть, потому, что я подумала о том, как все это может повториться, сердце замерло от страха, чтобы этого не случилось в театре, но едва только распахнулись двери и показалась графиня, я вскрикнула, кажется, на весь театр и потеряла сознание.
Я очнулась в дамской уборной на диване, и что-то странное опять произошло со мной.
Я была еще очень слаба и, полуоткрыв глаза, увидела над собой лицо юноши. Не знаю почему, но мне показалось оно знакомым. Только будто бы давно-давно я не видела его и, увидев, так обрадовалась, таким дорогим оно мне было, что я сделала страшное усилие, чтобы потянуться к нему и не могла…
Но от этого усилия я окончательно пришла в себя и со стыдом увидела, что это незнакомый мне студент, и первая мысль моя была: неужели он заметил? Со страхом я пристально всмотрелась в него.
Он стоял, немного наклонившись ко мне. Лицо красивое, бледное, но выражение напряженное, страдающее…
Он смотрел на меня каким-то непонятным взглядом и вдруг сказал:
— Ты ли это?.. Ста…
В это время сильно ударили трубы оркестра.
Слово оборвалось, он вздрогнул всем телом, провел рукой по лбу и, не глядя на меня, вышел.
Как он странно смотрел! Должно быть, так смотрят, когда гипнотизируют. Но почему он показался мне знакомым сначала, пока я не очнулась?
— Ты ли это?
Значит, он тоже обознался. Какое странное совпадение. В комнате, кроме него, была эта добрая старушка и горничная при уборной. Должно быть, он перенес меня из залы в уборную.
Долго ли я лежала без сознания? Кажется, долго, потому что, когда я смогла встать, уже шел последний акт в игорном доме. Старушка не хотела меня пускать, потому что там опять привидение будет.
— Опять, голубушка, испугаетесь. Теперь все оперы так пишутся, чтобы и в голове шумело, и по нервам било. Лучше я вас домой свезу.
