dekanus bonum vir?
Снова чихнул, аж голова затрещала. Надо сказать Анжеле, чтобы выбросила уже эти букеты к чертовой матери.
Ладно, хватит тянуть. Пора приступать к делу, а то с ректором уже с утра наговорился…
– Надо предложить помощь от лица Академии, венок возложить обязательно, финансово поучаствовать, сам понимаешь. Нехорошо, Василий Евгеньич, передача эта, записка – откуда они ее вообще…
– Да я понимаю.
– Не понимаешь ты, Василий Евгеньич, – мне вот это всё сейчас вообще не надо. Нам реформу пытаются вкатить, подо мной и так кресло шатается, а тут еще твой факультет опять… Думай, как решать будешь, если в суд пойдут. А лучше подстели соломку.
– Как?
– Дадим заявление, что не просто приносим соболезнования, но и приняли меры…
– Какие меры?
– Там что написано: деканат и немка. Сыграем на опережение.
– У нас такая немка не работает, мы ее на прошлой неделе уволили? Сделаем так – поставим черную метку, Миш. Ей больше не преподавать.
– Так пусть сама уходит. Не справилась со стрессом, написала в сердцах заявление, а мы проявили понимание и не стали требовать отрабатывать семестр.
– А если не напишет?
– А если не напишет, то у нас по договору шестидневка с шестичасовым рабочим днем. Не явилась на работу, когда нет пар? Отсутствие более трех часов – пожалуйста, нарушение трудового договора.
– Миш, это уже софистика.
– Это закон, хоть и dura [43]. А тебе суровости, Василий Евгеньич, не хватает, устал за столько лет-то, на пенсию захотел…
– Так, значит, Михал Иваныч?
– А ты не обижайся. Думаешь, мне твоя пенсия нужна? Сначала тебя, потом меня, сам знаю. Так что от твоего гуманизма никому проку не будет. Защитишь себя – защитишь и меня. Защитишь меня – защитишь Академию.
Цицерон говорил: всё, что справедливо, полезно.
Цицерон говорил: всё, что в нравственном отношении прекрасно, справедливо.
Цицерон говорил: всё нравственно-прекрасное полезно.
Цицерон в грязной оборванной одежде бросался в ноги к Помпею, лишь бы избежать изгнания из Рима.
Даже Цицерон стал белым карликом – так с чего вдруг упираться Васе?
Или Вася хочет, как Сенека, испить цикуты, и уйти если не в расцвете, то хотя бы не на закате?
В начале был Логос – но что же будет в конце?
Когда меня призовет к себе Бог – если он в ожидании гибели еще не запрятался от своего сверхсоздания на самоизоляцию, понадеявшись пересидеть пару миллионов лет и выйти на волю, когда отбушует уже новая инфекция Homo Sapiens, – то спросит:
Кто был твоим первым?
Девочка, семнадцатилетняя девочка с первого курса.
Кто стал твоим последним?
Мальчик, девятнадцатилетний мальчик со второго курса.
А сколько их было в промежутке?
Я не считал, Господи.
Так почему же не считал ты, а отвечать ей?
И сказал мне ректор: уволь ее и спаси Академию, чтоб не свершился суд.
А как же мой суд?
Как поступит человек в пустыне с беззащитным путником, если у того найдется золото?
Как homo или как lupus? [44]
– Анжела, Олевскую отыщите мне. Срочно.
Снова чихнул.
Маска: вторая остриженная дева
Куда милее дом, богатый издавна:
Кто завладел богатством неожиданно —
Жесток с рабами, нетерпим и мелочен.
У нас не так, мы добрые хозяева.
Эсхил, «Агамемнон»
– Анжела, дорогая, Олевскую отыщите мне, будьте так добры.
Мой чихает опять. Говорила же: аллергия у него на лилии! Дарили бы чисто розы – нет, надо обязательно букет впендюрить, как будто так солиднее выглядит. Выкинуть бы этот букет с дарителем вместе.
Сколько их таких ходит с цветочками-шоколадками… Все от него чего-то хотят. И ладно б только с нашего факультета – ан нет, еще и с других шастают: ВасильЕвгеньич, помогите, ВасильЕвгеньич, порешайте. Нашли себе решалу. Знают, что у него к ректору дорожка короткая, вот и норовят срезать. А Мой ведь добрый: о каждом думает – о себе забывает.
Оно и понятно: семьи-то нет, некому с работы выдергивать. Жена умерла давно, причем как-то совсем нехорошо – тромб посреди ночи оторвался, что ли. Сын сразу после этого свалил в Чехию, там и остался преподавать. Наезжает редко, а как границы закрыли, так и вовсе носу не кажет, так что Мой внуков с прошлого лета не видал. Вот и выходит, что шефу Академия – роднее дома. Его бы воля, так бы здесь и сидел; это я его по вечерам гоняю.
На карантине без меня бы точно пропал. Я ж ему пока не показала, он даже доставку продуктов не мог себе заказать. И то через раз получается – то одно, то другое не выходит, хотя, казалось бы, чего там не уметь. Я маму когда учила смартфоном пользоваться, она за неделю освоилась, а тут безнадега совсем. Он еще и бесконтактную доставку не признаёт, обязательно с каждым курьером ручкаться выйдет, чаевые даст – негуманно людей по ерунде гонять и даже спасибо им за это не говорить, видите ли. Хорошо еще, что живу недалеко, вот и еду мамину в контейнерах таскала, и лекарства, а потом еще звонила-проверяла, как себя чувствует и всё ли съел. Я же знаю, что такое одинокий мужик за, разве ж он себе будет готовить? Он и так худенький, а еще и ест как воробушек.
Бабуля говорила, что человек несет годы на своих плечах, поэтому чем он старше, тем сильнее его опыт к земле жмет. А у Моего-то опыт какой! Одна эпидемия холеры чего стоит. Он про нее часто вспоминает. С женой ведь там, в Крыму, и познакомился, сюда ее привез из Феодосии, что ли. Любил он ее очень, чувствуется. Жаль, что не свезло вместе состариться.
А Мой даже не старый и не пожилой, а поживший. Повидавший, пострадавший, подумавший. Иногда хмурится, а губы двигаются без звука – спорит. С кем он там спорит – с собой ли, с ректором, с покойной, а может быть, и с сыном, неспроста же тот сбежал, – кто знает. Дома в своей трехкомнатной сталинке точно же спорит не про себя, а вслух.
Жаль мне его. Понимаю: где он и где я, – да только вижу, что в нем неладное что-то, как будто он себя разбирает на части и ищет, где же сломано. Или это я в нем ищу.
Раньше я работала помощницей городского депутата, вела его соцсети – вот тогда я чуть в край не поехала. Двадцать восемь личностей, заходить нужно в разное
