ними Вале. У ее родителей машины не было.
– Я спрошу, – ответила ровно, без радости и нежелания.
– Поехали, варенья наварите.
– Отпустят – поеду. Спасибо. Дел много…
– Валь, – Илья приобнял ее; стояли в проулке, лишних глаз вроде не было, – ну чего ты такая?
Она глянула на него. Спросила:
– Не нравлюсь? – Без кокетства, без вызова. Лучше уж зло – дескать, если не нравлюсь, то и хрен с тобой. Нет, как-то пресно это прозвучало, смиренно, почти без вопросительной интонации.
Илья возмутился:
– Наоборот! – Обнял крепче, стиснул; понял – одного «наоборот» мало, нужно объяснить. – Ты… Ну, слишком хорошая. Как святая, что ли… Сказала бы хоть раз твердо так – «нет» или «да». Или еще что-то… Потребовала бы…
Говорил и слышал, что говорит не то и не может найти нужные фразы. Чувствует, что именно нужно сказать, но чувства, оказывается, недостаточно для выражения… И закончил совсем уж глупо, вопросом:
– Понимаешь?
– Нет, – просто ответила она, – не понимаю… И чтобы твердо что-то сказать, надо быть уверенной. Я не уверенна. Вот люди спорят, ругаются, значит, они уверенны.
– Хм, многие не поэтому ругаются.
– А почему?
– По-моему, им скучно просто… Ладно, проехали… В общем, спроси у мамы. У нас место в машине есть. Наберешь ведерко – лишним не будет.
– Спрошу.
Мама отпустила Валю, и вот они вчетвером – она, Илья и его родители – отправились в поля. Сначала по трассе, которая связывала Кобальтогорск с городом. Тайга, горы; дорога петляла, ухала вниз и карабкалась асфальтовой полоской на очередной перевальчик или жалась к обрыву.
Километров через пятнадцать свернули на гравийку. Правда, новый гравий не подсыпали, а прежний ушел в землю, разлетелся по обочинам, смылся дождями, талым снегом – спустя пяток лет это будет обычный проселок… Когда-то дорога вела к ферме, но коров давно съели или продали, а коровники – три длиннющих приземистых здания с провалившимися крышами – до сих пор стоят на краю тайги, а вернее, в начале полей…
Даже теперь, когда о почвах, вообще о природе Илья знал многое, для него оставалось загадкой, почему смена тайги и равнины происходит так резко. Вот только что они ехали в сумраке от густых и высоких деревьев. И выскочили на голое пространство. Ни молодого листвяка, ни берез, ни кустов, как должно бы быть на опушке. Как обрезало. Лишь несколько лиственниц, словно отбившись от стада, замерли там, в траве. Именно замерли – тайга жила, шевелилась, пышала силой, а эти десять-пятнадцать деревьев, выросших поодиночке в стороне от нее, были низенькие, корявые, с изогнутыми верхушками. Казалось, само солнце каждый день шлепает их, наказывает, что забежали сюда, не на свою территорию.
И ведь лиственницы, сосны, березы бросают сюда свои семена, но почти ни одно не приживается, не дает плодов…
Проезжая мимо коровников, папа сбавил скорость, и все посмотрели на эти руины с сохранившейся кое-где на стенах побелкой, со свисающими на ржавых гвоздях осколками шифера, лохмотьями толя. Словно мимо кладбища проезжали.
Но на кладбище памятники, склепы – для мертвых, а это было построено для живых. Наверняка торопились, выполняли план, получали выговоры или премии, гордились сделанным. В полях косили траву и везли сюда, складывали в скирды, выворачивали навоз, отправляли удобрять землю, на которой росли картошка, огурцы, прочие овощи для жителей Кобальтогорска, рабочих комбината. Приезжали сюда по утрам и вечерам доярки, молоко доставляли на местный молокозаводик, делали из него сметану, творог, кефир, варенец… Коров осматривали ветеринары, скотники принимали телят, бычков откармливали и забивали, мясо поступало в магазины.
А теперь ничего. Руины, безлюдье, тоска.
Мясо привозят из соседнего региона, молоко продается в пакетах, долгого хранения. Когда-то говорили, что все эти перемены разумны, что найдены оптимальные варианты снабжения. Потом – что всё вокруг комбината отравлено на десятки километров. Людям жить хоть и рискованно, но можно, а питаться плодами земли, выращивать животину – смертельно опасно…
Местность, строго говоря, полями не являлась. Не была она ровной и тем более распаханной и засеянной зерном. Но так ее называли, чтоб не путать со степью, которая начиналась дальше, тянулась на многие десятки километров до новых полей, упиравшихся или в берег великой сибирской реки, или в новую таежную стену.
Гладких участков у них здесь вообще нет – повсюду бугры и холмы, которые местные называли курганами, вытянутые невысокие горы, напоминающие занесенные, заросшие дерном стены, – увалы. На этих курганах и увалах и росла клубника. В основном на северных и западных склонах, где ее не так сильно выжигало солнце.
Варенье из клубники было у Ильи любимым в детстве. Мог съесть хоть целую банку. Особенно нравилось запивать парным молоком. Родители или бабушка останавливали: «Хватит, а то заворот кишок будет».
Потом, когда стал собирать ягоду сам, желание есть варенье банками пропало. С каждой ложкой вспоминал лето, себя на корточках и бесчисленные красные шарики в траве… Клубника бралась куда лучше земляники, жимолости, черники – часа за два в одиночку можно было наполнить ведро, – но все равно требовала упорства, терпения. И здесь кусали слепни и комары, и здесь затекали ноги, сводило пальцы, темнело и рябило в глазах, заливал их пот. И солнце, солнце – от него здесь никуда не спрячешься.
Конечно, когда выезжаешь раз-другой, вспоминать посреди холодной зимы можно даже с радостью, но если этих поездок только на одну клубнику десять, пятнадцать… И сейчас, увидев красноватые от ягоды склоны, Илья понял: будут брать через день, пока не кончится, или не перезреет, или Филка не крякнет. «До талого», – как говорил он пацаном, не понимая как следует значения этой фразы. Теперь понимал.
Папа остановился на краю красного покрывала, и Илья снова, но уже мельком, удивился: вот же здесь, слева, почти нет ягодника, ягод наперечет, а справа словно линия проведена – всё в клубнике, через каждый сантиметр. И, в отличие от «виктории» или земляники, ягоды не никнут к земле, не прячутся, а топорщатся на тонких стебельках, смотрят в небо.
Вышли из машины, и головы закружились от аромата. Он вроде легкий, не такой маслянистый, как у земляники, но одуряет куда сильнее. И сразу захотелось лечь на это покрывало, съесть несколько ягодок, прикрыть легкой тканью лицо и уснуть. Так, наверное, хорошо здесь выспишься. А нужно работать.
Открывается багажник, достаются ведра, плоские ящики, добытые в городе на рынке – в таких продают виноград, персики, – прячутся под машину, с солнца. К вечеру они заполнятся клубникой.
Мама предлагает попить воды с жимолостью – хорошо утоляет жажду. Все пока отказываются: еще
