среди этой травы, пестреющей желтыми одуванчиками и еще какими-то цветами, не люди уже, не женщины — тела! Все теперь зависит от случая, жизнь каждой из нас вдруг утратила свою законность, право свое на бытие. Сегодня, сейчас живой, дышащий, ощущающий тепло и тонкую свежесть утра, а через минуту, в следующий миг — мертвый, тело, не нужное здесь никому. И так все просто, проще даже самой обычной простоты, и бессмысленно поэтому.
Подавленная, я шла вперед только потому, что шли другие.
Мы добрались наконец до станции. Сопровождавшие нас лейтенант и два бойца сразу же ушли догонять свою часть. А сюда со всех сторон тянулись и тянулись женщины, жены командиров из других полков. Немного осмотревшись, мы стали искать начальника станции.
На вокзале царила суматоха. Все двигалось, мешалось, пестрели косынки, простоволосые головы, шляпки, мелькали военные фуражки и пилотки. Вскоре народу стало еще больше. Откуда-то явились и представители местных властей. Поняв, что нам все равно не добраться до начальника, мы со Светой остались в толпе, надеясь, что если уж отправят всех, то и нас, наверное, не оставят.
А народу все прибывало. Маленький зал ожидания был набит до отказа. Даже на перроне некуда было ступить — все загромождали узлы, чемоданы, посуда, как будто стащили сюда весь хлам, хранившийся по разным домашним углам, и разложили, разбросали повсюду. Детские горшочки, ведра, наспех перевязанные пестрые одеяла, корзины с провизией… Поистине хлынул потоп, и люди, похватав наспех пожитки, бежали из дома, кое-как добрались до корабля, именуемого вокзалом, не ведая, что корабль этот стоял на мертвом приколе.
Никто не знал, где и как идет война, и каждый выдвигал свою догадку. Если одни успокаивали — а, ерунда! Завтра же немцев этих расколошматим! то другие рисовали картины самые мрачные.
А надо мной все еще висели самолеты, они застряли в моих глазах. Позже я встретилась со смертью лицом к лицу, видела немало полей сражений, пожарищ, но этого первого страха забыть так и не смогла. Как будто первое дыхание смерти отравило все мое существо: на кого ни взгляну — вижу холодное, распластанное по земле тело. И казалось, что эта шумная крикливая толпа суетится бессмысленно, что она обречена. Тяжко было, я вся истомилась, не в силах отделаться от похоронного какого-то состояния, все как будто угасло во мне.
И вот — о, чудо! — среди всей этой суматохи я увидела играющих детей, обыкновенных детей. Дочь Муси-Строптивой Люся говорила Шурику:
— Теперь ты прячься. А мы с Борей будем тебя искать.
Пока Люся и Боря, прикрыв глаза ладонями, стояли лицом к стене, Шурик, отбежав, присел за чьим-то большим узлом и крикнул «ищите!». Люся и Боря стали искать и долго не могли найти Шурика. И тут похожая на куколку, пухлощекая, с кругленькими глазками чья-то девчушка восторженно закричала:
— Он здесь! Он здесь! Я увидела. Вот он где!
Шурик из-за угла показал ей кулак, но на девчушку это не подействовало, видно, она была баловницей, не знала испуга.
— А я видела! Все равно скажу, — запрыгала она, хлопая в ладоши.
Ах, какой была славной эта маленькая непоседа со вздернутым носиком и улыбчивым личиком! Чем больше сердились ребята, тем сильнее веселилась она.
Дети расшалились вовсю. Глазастый и смуглый мальчишка, похожий на цыганенка, сбросил с себя пальтишко, по локоть просунул руку в один его рукав и гонялся за своим рыжим сверстником. Догнав, он пытался захлестнуть его своим пальто, но тот ловко увертывался. «Куколку» веселило и это.
— Бей! Бей! — кричала она азартно и хлопала в ладоши.
Все забыли они — смеются, кричат и бегают в суматохе перронного многолюдья, взбираются на увязанные узлы и прыгают с них. Даже это внезапное переселение кажется им самой интересной игрой. И, не сразу выбиваясь из нее, они неохотно откликаются на зов своих матерей, потерявших из виду и угорело разыскивающих своих ребятишек.
Казахи называют детей «ангелами», скажет ребенок что-то хорошее, и они радуются, считая, что это бог вложил доброе слово в его уста, и верят, что слово ребенка святое, оно сбывается. И я сама, несмотря на «среднее образование», безбожие мое, верю многим народным приметам, особенно тем, которые связаны с детьми. И теперь, глядя на беспечно играющую малышню, я оживала, набиралась детской, безотчетной веры в то, что все будет хорошо, все войдет в свою колею.
Вскоре появился пожилой лейтенант с вооруженными солдатами. Солдаты быстро встали в ряд на краю платформы. Лейтенант подал команду!
— Семьям военнослужащих выйти вперед!
Примолкшая было толпа взорвалась криком и сплошной лавой хлынула вперед.
— Назад! Назад! — сердито потребовал лейтенант.
Солдаты, надвинувшись цепью, оттеснили нас, прижали спинами к стене вокзала.
— Всем оставаться на местах! — поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, командовал лейтенант. — Будем проверять документы. И па-апрошу порядок!
Люди притихли. Но все равно, тесня друг друга, переругивались и спорили, густо пошел гул. Наконец и мы со Светой попали на другую сторону платформы. К этому времени нам подали товарняк. Женщины, перебрасывая свои узлы через головы, давясь и толкаясь, ринулись в вагоны, одними из последних взобрались в теплушку и мы. Я попыталась протиснуться подальше от двери, но не смогла и, задыхаясь, хватая ртом воздух, повалилась на доску, положенную в железные скобы поперек двери. Кто-то еще из-под моих ног вскарабкивался в вагон. Из его глубины сквозь шум и крики доносился детский плач. На перроне оставалось все еще много людей. Солдаты их еле удерживали, и там тоже раздавался надрывный плач детей.
Поезд все набирал и набирал скорость. В вагоне улеглась недавняя толкотня и слышались уже проклятия в адрес безвестных виновников оторванной пуговицы или разодранного ворота, приводились в порядок узлы и чемоданы. Пошли обыденные, дорожные разговоры, и голоса обмякли, подобрели.
— Эх, какая жалость, а? Какую красивую чашку оставила я… Фарфоровую! Старинный фарфор. Теперь такого не делают.
— Ну, фарфор, фарфор… Я вон радиоприемник оставила, триста пятьдесят стоил! Ваня убежал по тревоге, а что я одна?.. Не знала, за что хвататься.
— А я второпях забыла свою шубу. Спрятала на лето…
Быстро успокоились люди, уже вернулись прежние заботы, и я поймала себя на мысли — а не окажется ли все это ложной тревогой, по ошибке, попусту погнавшей нас куда-то.
Нам со Светой каким-то чудом удалось забраться в глубь вагона. Вначале мы, как куры на насесте, сидели на чемоданах, но по мере того, как убыстрял свой
