кнопку затвора и, пока он смотрит вокруг в видоискатель, предлагаю:
Сфотографировал бы ты, например, вот это деревце, видишь, оно пробилось сквозь бетон?
И зачем мне его фотографировать?
Ну, не знаю зачем. Просто чтобы задокументировать, – нахожусь я.
Но, ма, документировать – в этом вообще никакого смысла нет.
Он прав. Что вообще означает документировать что-либо, объект, например, наши жизни или какую-нибудь историю? По-моему, документировать разные вещи – объективом камеры, ручкой на бумаге, звукозаписывающей аппаратурой – это не более чем способ добавить еще один слой, что-то вроде налета или пленки, ко всему, что уже и так отложилось в коллективном понимании мира. Давай сфотографируем нашу машину, предлагаю я мальчику, проверим аппарат и заодно, может быть, поймем, почему на снимках сплошная муть. Мальчик цепко держит аппарат обеими руками, как вратарь-любитель футбольный мяч, прежде чем зашвырнуть его в поле, приникает к видоискателю и жмет кнопку затвора.
Фокус выставил?
По-моему, да.
Изображение было четкое?
Да вроде бы.
Но толку никакого; поляроид выплевывает снимок, и его сплошная синева у нас на глазах заливается молочной мутью. Мальчик заявляет, что аппарат сломан, что в нем заводской дефект и что он, наверное, не настоящий, а игрушечный. Я заверяю его, что аппарат самый настоящий, и выдвигаю теорию:
Наверное, снимки получаются мутными не оттого, что аппарат сломан или игрушечный, а оттого, что ты фотографируешь что-то нездешнее. Если объект не существует в реальном мире, эхо от него не отражается. Это как привидения, поясняю я мальчику, их нельзя сфотографировать, или как вампиры, которые не отражаются в зеркале, потому что они не из нашего мира.
Мальчика нисколько не впечатлила и не позабавила моя теория насчет эха, не говоря о том, чтобы убедить или хотя бы развеселить. Он пихает аппарат мне в живот и юркает на заднее сиденье.
В машине мы еще немного продолжаем спорить, почему снимки не получаются, мальчик по-прежнему настаивает, что я подарила ему бесполезную сломанную вещь. Его отец подключается к разговору, желая восстановить согласие. Он рассказывает мальчику, как Ман Рэй [33] изобрел «рейографии» и каким странным способом делал эти снимки, вообще не прибегая к фотоаппарату, а в качестве объектов выбирал самые неожиданные предметы, обычно что-нибудь маленькое: ножнички, шурупчики или компасы – их он помещал прямо на светочувствительный слой фотобумаги, а затем выставлял на свет. Фотографии, которые Рэй получал своим способом, говорит муж, больше напоминали призрачные следы предметов, уже покинувших наш мир, вроде визуального эха или следов на земле, оставленных кем-то, кто здесь прошел давным-давно.
ШУМ
Уже довольно поздно мы достигаем прилепившейся высоко в Аппалачах деревушки и решаем остановиться на ночевку. Тем более что дети на заднем сиденье совсем распоясались и на весь салон состязаются в пугающих жестокостях, словно бесноватые средневековые инквизиторы: грозятся замуровать друг дружку живьем, истребить всех котов, предать огню города и веси. Слушая их выкрики, я начинаю подозревать, что теория переселения душ не так уж далека от истины: в одной из прошлых жизней, в каком-нибудь XVII веке, мальчик, вероятно, был одним из ярых преследователей салемских ведьм, а девочка в своем предыдущем воплощении не иначе как служила в фашистской армии Муссолини.
Плакат возле единственного в деревушке продуктового магазина извещает: «Сдаются коттеджи. Справляйтесь внутри». Мы снимаем маленький, но удобный коттеджик на отшибе от основной дороги. Тем вечером уже в постели мальчик переживает паническую атаку. Правда, он так не называет свое состояние, но говорит, что ему трудно дышать, что боится закрыть глаза, что у него путаются мысли. Он зовет меня и, когда я присаживаюсь к нему, спрашивает:
Ты правда думаешь, что некоторые вещи нездешние, а из другого мира? Что мы их видим, а на самом деле они не в нашей реальности?
Ты о чем?
Ты же сама сказала, ну, днем еще.
Что я сказала?
Сказала, что если я вижу тебя, эту комнату и все прочее, но все это на самом деле находится в другой реальности и не дает эха, то, значит, это нельзя сфотографировать.
Я просто пошутила, мой милый.
Ну тогда ладно.
Попробуй заснуть, хорошо?
Хорошо.
Поздно вечером я снова зависаю над нашим открытым багажником с фонариком в руках, я просто рассматриваю его внутренность и решаю, какую бы коробку открыть – коробку, где найдется еще какая-нибудь книга, чтобы мне тоже открыть ее и почитать. Я должна обдумать мой звуковой проект, а когда я читаю чужие слова, на время впускаю в свой разум, мне всегда удается отыскать отправную точку для собственных размышлений. Только с чего бы мне начать? Я смотрю на семь картонных коробок и пытаюсь представить, кого бы еще надоумило собрать точно такую же коллекцию из кусочков и обрывков, как та, что теперь и в данном порядке на время заархивирована в этих коробках? Каково вообще число способов скомбинировать все эти документы в коробках? И сколько абсолютно разных историй можно рассказать, если испробовать все варианты их перестановок, перетасовок и перекомпоновок?
В мужней коробке за номером II я нахожу под записными книжками «Звуковой ландшафт» Муррея Шафера. Помнится, я много лет назад читала эту книгу, хотя поняла лишь жалкую часть написанного, но поняла хотя бы, какой титанический труд проделан, а возможно, потрачен всуе, чтобы упорядочить избыточный звук, производимый присутствием в мире человека. За счет разделения и систематизации звуков Шафер надеялся устранить шум, помехи. Я перелистываю страницы – в книге полно сложных графиков, диаграмм, условных обозначений звуков различного типа и обширнейший систематизированный каталог звуков, которые Шафер включил в свой проект всемирного звукового ландшафта. Он выделил в отдельные категории звуки самого разнообразного происхождения – от «Звуков воды» и «Звуков сезонов года» до «Звуков тела» и «Бытовых звуков», от «Двигателей внутреннего сгорания» и «Инструментов войны и разрушения» до «Звуков времени». Для каждой категории составлен свой перечень конкретных источников звука. Например, в категории «Звуки тела» числятся такие: сердцебиение, дыхание, шаги, руки (хлопанье в ладоши, почесывания и т. п.), прием пищи, процесс питья, опорожнение кишечника, занятие любовью, нервная система, звуки сна. В самом конце общего перечня имеется категория «Звуковые индикаторы будущих происшествий». Но, разумеется, без уточнения, откуда будут проистекать эти звуки.
Я кладу книгу в ее коробку, затем открываю коробку под номером I и аккуратно перебираю содержимое. Достаю коричневую записную книжку, на первой страничке рукой мужа написано: «Сбор материалов». Наугад открываю и читаю запись: «Сбор материалов – это форма плодотворной прокрастинации, бездеятельности, которая беременна возможностью». Несколькими строчками ниже нахожу цитату из Марины Цветаевой: «Гений… Высшая степень душевной разъятости и высшая – собранности». Сама книга Цветаевой «Искусство при свете совести» принадлежит мне, и, скорее всего, эта фраза из тех, что я когда-то для себя подчеркивала. Но сейчас, в его записной книжке фраза воспринимается как маленький плагиат, как будто он стащил и присвоил себе частицу моего внутреннего опыта. Хотя я, пожалуй, немного горда, что интеллектуально обокрадена. Наконец, я выуживаю из коробки книгу, хотя и сомневаюсь, что она поможет мне мысленно настроиться на мой проект или на звуковой ландшафт в принципе, – это «Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963» Сьюзен Зонтаг.
СОЗНАНИЕ + ЭЛЕКТРИЧЕСТВО
Я сижу на открытой веранде нашего коттеджика и читаю дневники Зонтаг. Мои руки и ноги в кровожадном распоряжении местного комарья. Ночные жуки с треском врезаются броней своих бугристых экзоскелетиков в единственную лампочку у меня над головой; в ее ореоле кружит мошкара, потом срывается в гибельное пике. В уголке между поручнем и столбиком веранды деловитый паучок сплетает паутину-ловушку. А в отдалении, за пределами освещенного прямоугольника веранды, созвездие светлячков искупительным танцем света – хотя бы и прерывистого – разбавляет безбрежную тьму ночи.
Я не веду дневников. Мои дневники – это строки, которые я подчеркиваю в книгах. И прочитанную книгу я никогда не дам «для почитать» кому-нибудь другому. Слишком много в моих книгах моих личных подчеркиваний, иногда целые страницы, а иные фразы я подчеркиваю двумя чертами. Когда-то мы с мужем вместе читали этот экземпляр «Дневников» Зонтаг. Тогда мы только-только познакомились. И в возбуждении почти лихорадочном подчеркивали целые пассажи. Мы читали книгу вслух, сменяя друг друга, мы переворачивали страницы в жадном любопытстве, как будто искали совета в предсказаниях оракула, переплетя наши голые ноги в нашей двуспальной кровати. Я верю, что слова, когда они своевременны и расставлены в правильном порядке, оставляют шлейф
