задание. Гаваджиев и Забабурин обменялись ничего не выражающими взглядами и вновь замкнулись в своем одиночестве и тоске.
Ничего не происходило. Артисты сидели лицом к лицу на железных стульях и оставались погружены в немую неподвижность. Урубу расположились на скамье поудобнее и шумно дышали.
– Можете продолжать, – сказал в конце концов один из пернатых.
– Представление уже состоялось, – сказал в конце концов Гаваджиев. – Приходите завтра.
Оба пернатых зашевелились. Один из них покопался в недрах плаща и вытащил оттуда что-то вроде брошюры в плачевном состоянии или, скорее, кипу разрозненных страниц, некоторые рукописные, другие напечатаны на машинке, к которым прилагались кое-как пришпиленные фотографии, вырезанные из журналов.
– Motus, morituri, трагедия в одном действии, – прочел он, покопавшись – или сделав вид, что копается, – в документе. – Мы посланы Организацией, чтобы это послушать.
Забабурин пожал плечами.
– Это в основном молчание, – объяснил он. – Остаемся друг перед другом и молчим.
– Мы за этим и пришли, – вмешался второй урубу.
– За чем? – спросил Гаваджиев.
– За молчанием, – сказал второй.
– Давайте же, – приказал первый не допускающим возражений тоном.
Забабурин сделал вид, что сосредотачивается, затем
Занавеска провоняла пригорелым жиром и выпотом кроющего телку быка, и, когда Марта Богумил приподняла ее, чтобы войти в магазин, ей пришлось подавить тошноту. Ей особенно не хотелось, чтобы ткань касалась волос и лица. Проходя, она задержала дыхание, и, когда обозначила паузу, чтобы не слишком насильственно вторгаться в принимающий ее мир, что могло вызвать подозрение в агрессивности ее намерений, тяжелая штора упала ей на левое плечо, огладив щеку и виски. Она состроила гримасу и именно в таком виде возникла перед клиентами мясной лавки: перекошенное лицо, безумные, наполовину прикрытые от приступа тоски и отвращения глаза, судорожно напряженное тело.
Потом она повалилась на пол, усыпанный смоченными ледяной водой опилками. Поскольку в качестве одежды на ней был только церемониальный шаманский шарф, она почувствовала, как опилки налипают на кожу, пристают к грудям, к животу, к коленям. Должно быть, она на несколько секунд потеряла сознание, а когда закопошилась, чтобы снова подняться на ноги, мясник уже накинул на нее черный резиновый квадрат. После чего оставил в покое, чтобы возобновить прерванную торговлю. Первой в очереди была дородная матрона, одетая, как и прочие клиентки, в длинное войлочное пальто. Она колебалась, что именно выбрать.
– А это? – показала она рукой в серой шерстяной перчатке.
– Сплошные мышцы, отборный кусок, – объяснил покупательнице мясник.
– А это?
– Содранная кожа. Совсем свежая, спускали шкуру сегодня утром.
– Животное по меньшей мере страдало?
– Девять шансов из десяти, что да.
– Хорошо. Тогда заверните мне в два пакета.
– Сейчас все упакую.
В проеме двери, которая вела в подсобное помещение, Марта Богумил снова приняла вертикальное положение и стряхнула мерзкий сор, налипший на грудь и ляжки. Она придерживала на плечах резиновый коврик, которым ее прикрыл мясник. Она старалась сделать хорошую мину или, по крайней мере, не выказать признаков бесстыдства. Отряхиваясь одной рукой, другой она все время прилаживала на место свое импровизированное полупончо, фактура и вес которого вызывали у нее не меньше отвращения, чем пропитавший его трупный душок. Никто не наблюдал за ней в открытую, но она угадывала взгляды исподтишка в свою сторону. Позади живодера и его клиентуры через витрину виднелись высокие, однообразные фасады, вычерненные грязью, как в шахтерском городке. По небу, низкому и очень тяжелому, плыли барашки облаков. Она прибыла по назначению, но не обязательно в нужный район или даже в нужный город. Она знала, что все зависит от того, как проходило ее путешествие.
Но насколько она могла вспомнить, путешествие это прошло не слишком гладко. Оно растянулось на аномальное число часов или лет, она прошла через долгие периоды пустоты, несуществования и раз за разом пробуждалась в окружении незнакомцев, которые, сойдясь вокруг нее в круг, молчали вселяющим беспокойство образом, если не предавались злобным комментариям касательно ее наготы, касательно ее костной структуры, ее шансов выжить в маслянистой среде, ее легочных или сексуальных возможностей, касательно уродства ее внутренних органов. Вот такие у нее остались воспоминания. Ни одно на самом деле не было отчетливым, и чем сильнее она пыталась зафиксировать детали, восстановить ход событий и образы, тем хуже функционировала ее память. Все ускользало. Оставалась только одна изолированная сцена, которая казалась ей настолько неправдоподобной и отталкивающей, что она отказывалась в нее верить. Но там, в этой сцене, ничего не изглаживалось. На нее взгромождался какой-то мужлан, грубо раздвигал ей ляжки и, не церемонясь, беспардонно в нее внедрялся, потом убирался восвояси, орошая ее отвратительной черной спермой.
– Ломоть печени, – попросила мегера с головой, затянутой темно-коричневой косынкой. – С того края, где животное больше всего страдало.
– Я отрежу вам вот отсюда, – засуетился мясник.
Теперь Марта Богумил пришла в себя. Она пересекала кромешную тьму не для того, чтобы очутиться голой, дрожащей и замаранной в лавке, где торгуют кровью, плотью и страданием. Она схлестнулась с отсутствием длительности, отсутствием света не для того, чтобы торчать здесь с грязным резиновым листом на плечах, среди морального и физического зловония любителей боен. Она должна была выполнить ключевое задание. Ей поручили отправиться на поиски шаманки Горджом, которая заблудилась где-то в промежуточных мирах, но была замечена здесь, во всяком случае поблизости, на улице Дайчууд или бульваре Барабасс. Ей поручили разыскать шаманку, успокоить, если ее ад окажется слишком непереносимым, и помочь ей умереть, если она в самом деле захочет со всем покончить.
Она отпустила резиновый коврик. Тот воссоединился с плиткой на полу с таким хлопком, что все в лавке подскочили на месте. Внезапно на ней сошлись все взгляды, как будто эти женщины, слившиеся в одно красочное целое, осознали наконец ее присутствие. Она пробежала взглядом по их лицам: пятидесятилетние, познавшие на собственной шкуре наихудшее, изрытые морщинами, окартоненные, не иначе пекущиеся о семейных очагах, вокруг которых копошились непристойные пáры истых живоглотов, – властные матроны, муштрующие стадо своего клана ходить по их струнке.
– А это? – спросила одна из женщин, поднимая руку на Марту Богумил.
Мясник пожал плечами, несколько секунд выбирал подходящий резак и ответил:
– Пока не готово, нужно еще промариновать.
Ошеломленная, ничуть не сомневаясь в значении того, что произнес живодер, Марта Богумил приняла боевую стойку. Даже если бы противник напал на нее с ножом, у него не было бы ни единого шанса. И все же ей не верилось, что ее рассматривают в качестве животного, которое нужно помариновать в его страхе и боли, прежде чем освежевать и выпотрошить, и до сих пор она и думать не думала, что ей придется сражаться, чтобы выбраться из того места, где она приземлилась. Она снова затянула шарф вокруг шеи, не заботясь о том, чтобы прикрыть груди или лобок. Собственная нагота ее не смущала. По правде говоря, когда ты провел несколько часов или несколько лет в кромешной тьме, тебе уже наплевать на достоинство или внешний вид твоего тела, ты просто счастлив, что его, тело, тебе возвращают, и если оно раздето, это не играет никакой роли.
Тем временем мясник попросил своих клиенток покинуть помещение. Пятеро мегер подчинились, не мешкая и не произнеся ни слова. Хозяин неторопливо нажал на пуск, чтобы опустить железный занавес, наглухо отделяющий мясную лавку от улицы, и, когда механизм замолк, расположился прямо напротив Марты Богумил, соблюдая дистанцию в три метра, достаточно разумную, чтобы никто из них не оказался застигнут врасплох внезапным нападением. Он принял со своим резаком низовую боевую стойку, слегка развернувшись при этом наискось. И воспользовался брюшным дыханием. При своей внешности самого заурядного торгаша он выказывал несомненные боевые навыки.
– Что ты тут делаешь, Марта? – спросил он.
– Мы что, знакомы? – огрызнулась Марта Богумил.
Вокруг нее царил запах сырых опилок, расхристанных трупов, костяков, содрогающейся в отчаянии агонии, стали, погружающейся в чудовищный ужас плоти.
Она незаметно чуть сместила опору, почти неуловимо для глаза изогнув подошву правой ноги. Живодер приподнял клинок на несколько сантиметров. Определенно, он умел сражаться. Он выдохнул сквозь сжатые зубы, что не дало Марте никакой полезной информации, потом решил вступить в разговор.
– Пока не совсем, – сказал он.
– Будет лучше, если я узнаю об этом побольше, – сказала Марта.
– Тебя ждут здесь уже четверть века, – объяснил живодер резким, но не очень звучным голосом. – Тебя зовут Марта Богумил, ты должна разыскать шаманку Горджом и убить ее.
