и пытаться ее прятать.
– Да ладно вам, я знаю, что вы и так в курсе всех новостей. У вас по всему району глаза и уши. От вас ничего не утаишь: куда не дойдут ноги, туда дотянутся ваши антенны.
Мне кажется, ей очень нравится не соответствовать чужим ожиданиям.
На вид она просто старушка с парой невинных причуд. Подумаешь, красит волосы в ярко-рыжий и одевается, будто все время ходит пить чай с подругами. Если не считать подработки шитьем, после смерти мужа она живет на пенсию по потере кормильца. Ей нравится предлагать соседям выпить у нее на кухне по рюмочке. Ликеров у нее больше, чем в баре: консьержкам всегда что-нибудь приносят. «Chi è che dis ch’el vin el fa mal…» [16] – напевает она, угощая гостей. А потом они начинают выкладывать ей всю свою жизнь, и она слушает их, будто в кинотеатре.
О себе она не рассказывает ничего. Никто не знает, что синьора Далия последние двадцать лет занимается живописью.
В первый раз она со мной заговорила через пару дней после того, как я сюда переехала. Она приоткрыла свою входную дверь, ведущую во двор, и показала мне жестом среднего и указательного пальцев, чтобы я поднялась по лестнице.
– Нынче никто пешком не ходит.
Видимо, она заметила, как я поднимаюсь по лестнице к себе на четвертый этаж.
– Пусть на лифте ездят те, кому тяжело ходить, – объяснила я.
– Ну наконец-то отличница. А энти по четвергам в школу ходили, – ответила она, показывая рукой на остальные квартиры.
Я невольно улыбнулась. Мама нам рассказывала, что во времена фашизма школы по четвергам были закрыты, так что я поняла ее шутку.
На часах было десять утра, но Далия все равно предложила мне выпить рюмочку ликера («Chi è che dis ch’el vin el fa mal…»). Сказала, за упокой души бабушкиной.
А потом пообещала, что будет обо мне заботиться.
– Спасибо, но я и сама справляюсь, – ответила я, уверенная, что говорю правду. – Может быть, это мне вам чем-нибудь помочь?
Она с удовольствием согласилась. Ей нужен был человек, который помогал бы ей со всякими разными мелочами и не задавал лишних вопросов. Я была идеальной кандидаткой, заявила она мне. Я приняла это за комплимент.
– Когда я тебя увидела, – добавила она, – то сразу узнала.
В тот момент я не поняла, что она имела в виду: что я похожа на бабушку или что-то другое, – но спросить не осмелилась.
Я закрываю кран и наматываю ей на голову розовое полотенце с вышитыми цветочками, выцветшее и потертое.
– Сегодня в «Новом мире» поднялась дверь, – говорю я. – Его продают.
Мой голос еле слышно дрогнул – она это заметила и повернулась ко мне. Чтобы успокоиться, я делаю глубокий вдох. Мне будет полезна любая информация.
– Дороти давно уже умерла… – бормочет она.
– Всегда вы все знаете…
Синьора Далия загадочно прищуривает глаза.
– Со стариками такое бывает.
– Вы хорошо ее знали, Дороти?
– А Маргарет здесь?
– По всей видимости, она не вышла на связь или отказалась от наследства.
– Да что ты говоришь, душа моя!
Я помогаю ей встать и веду ее по узкому коридору, придерживая полотенце у нее на голове. Стеклянная дверь в спальне выходит на задний двор нашего дома. Стены комнаты сплошь завешаны ее картинами – сельскими и городскими пейзажами, на которых всегда присутствует таинственная мужская фигура. На некоторых полотнах изображена только одна деталь: запястье с золотым браслетом, кончик носа над усами, рука, ласкающая скрипку.
Интуиция мне подсказывает, что это своего рода дневник, только непонятно, чья жизнь в нем записана, ведь Далия почти не выходит из квартиры, а если выходит, то уж точно не для того, чтобы бродить по миру. Всякий раз, когда я вижу эти картины, они меня завораживают – такая жизненная энергия от них исходит. У меня множество вопросов, но я не хочу их задавать. Каждый человек хранит хотя бы один секрет, и раскрыть его значило бы его предать.
Сев с Далией на кровать, я подсушиваю ее волосы полотенцем.
– Ну чего, рассказывай, душа моя.
– Я знаю только, что магазин продается и что женщину из агентства недвижимости не очень-то волнует его судьба.
Это ее заметно огорчает.
– Такое тут уже не первый раз, в нашем районе. Волна какая-то пошла. Вместо супермаркетов раньше были лавочки, вместо перекупщиков – лаборатории, вместо суши-баров, как вы их зовете, – остерии [17]. А потом еще эти менеджеры пришли, учить нас хочут… Все ради денег!
– Вы бывали в «Новом мире»? – решаюсь спросить я.
Она оборачивается, будто увидела собственный призрак. Затем выжидающе на меня смотрит.
– Нельзя допустить, чтобы он закрылся насовсем, – говорю я шепотом. – Я хочу его спасти.
Лишь сказав это вслух, я это осознаю.
– Спасти, спасти… Прогресс не остановишь, – говорит Далия, помрачнев. Она произносит слово «прогресс» так, будто это еда, которую она не может разжевать.
Мы сидим рядом на цветастом покрывале. Она протягивает мне фен. Я раскручиваю шнур и вставляю вилку в розетку. Как-то раз она призналась мне, что ее мужу не нравились яркие цвета и что, когда он был жив, дома все было коричневое. Только недавно она захотела что-то поменять. И только когда его не стало, начала рисовать.
Я включаю фен. Далия поднимает голос, чтобы перекричать его шум.
– Бросай переживать о чужих проблемах. Не делай как я, тебе жить дано. Когда я была молодая, некогда было ерундой страдать. А вы всё липнете к телефону!
В ее голосе проскальзывает нотка грусти. Интересно, не пытается ли она сама себя в этом убедить?
– Синьора Далия, у меня телефон самый простой, и я никогда в нем не сижу.
Я выключаю фен, сую его в карман и показываю ей зеркало.
– Да уж, стало еще хуже, – бубнит она. – У тебя нет оправданий, но ты все равно не живешь.
Я снова включаю фен в надежде заглушить разговор. «У тебя нет оправданий, но ты все равно не живешь», – повторяю я про себя, как будто пытаясь разобрать иностранный язык.
Я досушиваю волосы, оборачиваю шнур вокруг фена и помогаю синьоре Далии, этой старенькой хрупкой газели с душистой рыжей гривой, подняться с кровати. Я веду ее до самой кухни, окна которой выходят прямо во двор. По сравнению с остальной квартирой она выглядит обычной, почти безликой. Именно здесь Далия принимает гостей. Она вдова, так что от нее ожидается определенное поведение. Везде должно быть чисто, а дом – таким, как при жизни мужа.
«Люди хотят видеть меня всегда одинаковой, – объяснила она мне, когда я однажды спросила, почему она не показывает гостям остальные комнаты. – Им так спокойнее».
– Вчера вечером, – говорит она мне сейчас, разбирая покупки, за которыми я для нее сходила, – я видела во дворе эту новенькую… с маленькой девочкой. Знаешь, которая так ярко всегда одевается?
– Ее зовут Аделаида, я прочитала ее имя на почтовом ящике. А девочка – это, наверное, ее дочь. Они живут на пятом этаже в подъезде C, это надо мной, но с другой стороны.
– Вам бы с ней подружиться.
– С чего бы ей дружить с такой, как я?
– А тебе чего дружить с такой, как она? Вот и выясните.
Она бросает беглый взгляд на зеркало с рекламой «Куантро» [18], висящее на стене.
– Так не может продолжаться дальше.
«Как это – так?» – спрашиваю я себя, съежившись. Но у нее спросить боюсь, мало ли что она ответит.
Когда я смотрю на своих сверстников, выпивающих в баре, – на парочки, которые держатся за руки, на компании студентов, которые приходят в бар заниматься, – мне становится интересно, о чем они разговаривают, и я вслушиваюсь в каждое слово, пытаясь понять, что же я упускаю. Их время похоже на прямую линию, направленную к цели, а мое – на спираль, вращающуюся вокруг самой себя. Заметно ли со стороны, что я другая? Есть ли у меня какая-нибудь отличительная черта? Легкая сутулость, секундное колебание перед ответом или то, как я смотрю исподлобья, не умея поддерживать визуальный контакт? Это хотела сказать Далия?
Нетвердо ступая в своих теплых тапочках, она подходит
