ах, хорошо бы! Ах, хорошо бы, коллега, стать графом и покутить в гусарах, стрельнуть на дуэли человек пяток и укатить к маменьке в деревню — и жить в глуши! И равнодушно взирать на гостей! И уклоняться от сватаний! И пялиться с холодным отчаяньем в камин, и ни черта не хотеть. А с утра, — Грачев сноровисто оседлал стул, сделав важную рожу, — скакать на лошади, по полю, и чтоб — пар валил, и ехать тихо-тихо назад, чувствовать ветер, молчать и морщить от снега лицо, и пройти, не раздеваясь, в кабинет, и застыть посреди, оглянувиись пустыми глазами на вонрос слуги: когда обед? И спать, проваливаясь в перине. Избегая мучений. Не слывя ни оригиналом, ни либералом, а только человеком, который понял, что своего места не найти, и поэтому чужого— лучше не занимать. — Грачев отпихнул надоевитий стул и громко закончил вверх, под своды вековые, ненонятно кому, — мне кажется, я бы смог так. — Голос его съежилея, и он поник, махнув пыльным взором по отчужденно напрягшемуся лектору. .
Лектор рассовывал в портфель бумаги, потряхивая серебристой гривой.
— Мне вообще кажется, что вы — мой брат, — проговорил тускло Грачев. — Глупость ведь, но ведь топчемся у друг друга на костях.
Лектор ушел, не сгибая спины, высокий, как маяк, мерцающий седым огнем, строго по середине коридора, не махая портфелем.
Грачев косолапо взошел на кафедру и голову свою склонил — как у гроба; был сльшен ветер, синлый от простуды, — ветер выл в заунывной мольбе, и трещали мелко оконные рамы, а Грачев прислушивался и вздыхал — тяжко, устало, по-детски — снова вздыхал и носом жалко шмыгал, заходился в страдании ветер, и срывался на острых, зубастых наледью карнизах белых крьни, похожих на перевернутые лодки.
— Какие люди. На трибуне! — пробрался в аудиторию украдкой рабфаковец Хруль, неожиданно раздувшийся в тесном костюмчике.
Грачев накренился вперед, подставив шею невидимому палачу, и покачивал головой в тиши.
— Зуб болит?! — гаркнул Хруль. И сам смутился от неожиданности.
Грачев повернулся к нему и длинно выговорил:
— Аа-а… Хруль. Хруль. Хруль-чик. Хру-Хру. Хру-уль…
— Аха-ха, — начал подхохатывачь весь подобравшийся Хруль. — Ха-ха.
— Крыши, Хруль, — протягивал Грачев. — Кры-иши. — Он сам слушал голос свой. — Пустые, белые… Была бы воля—жил бы на крышах. Была бы воля — да вот зима.
— Ха-ха, — потряхивался толстогубый Хруль, и губищи его шлепали, — ха-ха…
— Зима вот. Устал, — сдавленно признался Грачев. — Сухой земли хочется. С девочкой хорошей познакомиться. Чтоб молчала — и не скучала. Чтобы сидела на кровати напротив — и ничего от меня не ждала. И на фортепьяне играла… А я бы носки вязал в кресле, да? — Грачев еще раз со стоном нутряным вздохнул и, покачиваясь, спустился с кафедры, сморщился и звучно решил:
— Идти надо. Ну, а ты?
— Я, — разом отозвался Хруль.
— Ну а ты, Хрулек?
— Я — Хруль, так… Учиться пришел.
— Есть какие-то проблемы? Сложности? Пожелания трудящихся? Письма и жалобы? Хлынул поток телеграмм? Какие расклады в моей державе? Откель супостаты?
— Ха-ха, — выкашливал Хруль, глаза сго были тверды, как камешки.
— Идти должен, — сказал с напором Грачев. — Увы, боярин, мне пора…
— Конечно, учиться надо, учеба, — поддержал Хруль. — Курсовичок вот у меня, надо. А коллоквиум! У нас такая падла ведет — силов нету. Жрет прямо с дерьмом. Слушай, Грачев, ну а чего ты так сегодня рано встал, ходил? Вдруг пошел куда-то? — торопился он за Грачевым вслед по коридору.
— Учиться надо, учиться и учиться, — говорил упорно Грачев.
— Учиться? Ну да, ясный веник, — вторил ему Хруль. — А счас куда? Куда пошел?
— Жрать, в буфет.
— В общаге чего не пожрал, там… Слышь, да стой, ты! Мать твою…
Грачев круто развернулся:
— Ну что?
Хруль насупил брови, и голова его завращалась по сторонам, выглядывая что-то по закоулкам, губищи терлись друг о дружку, обнажая в слюнявом просвете два массивных резца, широких и желтоватых, как прокуренные ногти.
— Ну ты, вот глянь, утром сегодня… Шел куда-то, да? Ну помнишь, нет.
Грачев видел, как тесно его шее в тугом охвате новенькой рубахи.
— Ты, это, — мямлил Хруль. — Я тебя тогда видел, ну ты помнишь, а ты там стоял, а потом пошел, одетый, потом. Ну Аслан тогда еще… видел, утром, ну ты…
— Да, — подтвердил спокойно Грачев. — И я видел.
— Что видел?! — выпалил вдруг Хруль и сжался в тугой пружинящий столбик и процедил. — Ну чего ты видел?
— Видел, как вы магнитофон тырили, — бесстрастно сообщил Грачев, — у араба, наверное…
Хруль, бессильно улыбаясь, осматривался по сторонам,
— Что ж вы так шаганулись-то от меня? — так же безучастно спрашивал Грачев, — Ну кто ж так ворует? Ведь пора научиться. Не впервой ведь… Спокойненько надо так. В ящичке с-под пива. Бутылочек положить, чтоб гремело. Покурить у лифта, спокуха такая, а вы… Устроили метания, перебежки, эх! — и он страдальчески зевпул. — Сынки!
Хруль раздавленно сглатывал, машинально ковыряясь в ухе, наливаясь горячей кровью.
— Счастливо, Пойду я, — сообщил ему Грачев.
— Так теперь что? — отрывисто пролаял Хруль, глаза сго зло не мигали. — Мать твою… А? Как будем расходиться?
Грачев пожал плечами:
— Да ладно, чего там. Купите мне бутылку водки, да и все.
— И все, да?
— Да.
— Совсем? Поклянешься? Что никогда? Заткнешься?.. Ну что ты молчишь, скотина?
— Я пойду, Хруль, — опять зевнул Грачев, — Жрать и спать. Счастливо тебе, милый.
— В буфет?
— Туда. Я же говорил. Спрячь свои зубки. Счастливо.
— Иди, — весомо сказал Хруль. — Иди, — и он остался стоять, и расстегнул с больной натугой верхнюю пуговицу, рванув ее что есть сил, пустив на волю красную, рыхлую шею, и стонуще выматерился, качая сокрушенно головой.
Грачев побрел по коридору, косясь на пустые крыши, на подоконниках курили и смеялись молодые, от буфета тянуло теплой, душистой выпечкой и противным кофе с молоком, и Грачев уже представлял на подносе две слоистые булки с маком, марципан, два стакана виноградного кисленького сока и самое-самое большое яблоко— желтое, в серую крапинку, из чужой земли, суховатое, как прессованная вата, поглощасмое аккуратными укусами,
