Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

Но оба мы знали: со мной или без меня, бар уже никогда не будет прежним, и в этом-то вся проблема.

Твоюжмать меня обнял и сказал:

– Ты суль там намс время от времени, слышь, мой юный друск? И ловчи за хваст кудачу. Главное, чтоб твоя тыквень не расперялась. Кудача то тут, а то нет. Чержаешь? Но в любом рвучае – ты слышаешь? – чтоб я не прознавал, что ты сунул свой вертень в жарлю, и все ради чушной пыши! Да? И памятуй, всегда памятуй: Твою ж мать, парень. Твою ж мать.

Реакция Далтона оказалась самой неожиданной.

– Ты не представляешь, какие кошмары тебя там ждут! – воскликнул он, ткнув пальцем в окно. – Ты хоть в курсе, что в некоторых частях этой страны бары закрываются в час ночи? В час! Там, во всяких Далласах и Атлантах, к тебе подходят и вырывают бокал мартини прямо из рук – а на дне еще глоток!

– Постараюсь это запомнить, – ответил я.

Но Далтон не шутил. И разозлился, что я не принимаю его всерьез.

– Смейся, сколько захочешь, – сказал он. – Но ты слышал такую пословицу: «Люди везде одинаковые»? Так вот, это вранье.

– Есть трудные вещи, которые достались нам, как бремя, – ответил я. – Рильке.

Далтон просиял.

– С тобой все будет в порядке, – сказал он, потрепав меня по плечу. А потом, по старой дружбе, нежно добавил: – Засранец.

Дядя Чарли стоял за стойкой. Мы выпили с ним по самбуке, и я сказал, что собираюсь навестить маму, погостить у нее некоторое время, потом повидаться с отцом, который жил в Северной Каролине и вел ток-шоу на радио. Когда дядя Чарли спросил, зачем мне это надо, я ответил, что со мной что-то не так, и я хочу разобраться, что именно, а для этого надо вернуться к истокам.

Дядя Чарли выпустил дым из ноздрей. Подпер голову рукой.

– Твой отец заходил сюда однажды, – сказал он. – Я тебе говорил?

– Нет.

– Приехал в Манхассет поговорить с твоей матерью, когда они только разошлись. Наверное, хотел ее вернуть. Ну и по пути на поезд зашел сюда выпить. Скотч. Чистый. Сидел вот тут.

Я поглядел на табурет, на который указывал дядя Чарли. Спросил, о чем они говорили, как мой отец был одет, как выглядел.

– Забавно, – сказал дядя Чарли, опершись локтем о стойку. – Единственное, что я помню про твоего старика – это голос. Как органные трубы. Странно, да?

– Да не очень. Я тоже помню только это.

Дядя Чарли прикурил очередную «Мальборо». Он не мог бы больше походить на Богарта, даже если бы постарался, и это меня потрясло – он и правда старался. Их сходство не было совпадением. Наверняка все началось, когда он был еще мальчишкой. Небось, посмотрел «Касабланку», как я, влюбился в богартовскую манеру и стал подражать ему, пока подражание не стало второй натурой. А соответственно, когда я временами подражал дяде Чарли, то опосредованно подражал Богарту. Мне стало ясно, до чего запутанными могут быть подобные цепи имитаций. Все мы втайне воздаем должное Богарту, или Синатре, или Хемингуэю, или медведю Йоги, или Улиссу Гранту. И Стиву. Поскольку все бармены отчасти копировали Стива и все мы отчасти копировали барменов, «Публиканы» постепенно превратились в зеркальный зал, полный его отражений.

Я не остался до закрытия. Надо было собираться – самолет завтра утром. Я поцеловал дядю Чарли на прощание. Он ударил ладонью по стойке и ткнул пальцем мне в грудь. Я пошел по залу, пожимая руки, и в горле у меня стоял ком. Обнял Боба-Копа и Спортсмена, но они не были приспособлены для объятий. Словно обнимаешь два старых кактуса.

Держи нас в курсе, сказали они.

– Непременно, – ответил я, выходя за двери. – Непременно.