Тут меня председатель перебил и говорит:
- Вы, кажется, отвлекаетесь! А я ему отвечаю:
- Никак нет-с!
- Вы о деле говорите, как лошади украдены.
- Я о сем и говорю.
- Ну, продолжайте.
- Я, - говорю, - покушал на ночь грибки в сметане, и позанялся срочными делами, и потом прочел вечерние молитвы, и начал укладываться спать по ночи, аж вдруг чувствую себе, что мне так что-сь нехорошо, як бы отравление...
Какой-то член перебил меня вопросом:
- Верно, у вас живот заболел от грибов?
- Не знаю отчего, но вот это самое место на животе и холод во весь подвенечный столб, даже до хрящика... Я и схопился и спать не можу...
В залi всi захохотали.
- А какая была ночь: темная или светлая? - вопросил член. Отвечаю:
- Ночь була не темная и не светлая, а такая млявая, вот в какие русалки любят подниматься со дна гулять и шукать хлопцов по очеретам.
- Значит, месяца не было?
- Нет, а впрочем - позвольте: сдается, что, может быть, месяц и был, но только он был какой-то такой, необстоятельный, а блудник, то выходил, а то знов упадал за прелестными тучками. Выскочит, подивится на землю и знову спрячется в облаки. И я як вернулся знову до себя в постель, то лег под одеяло и враз же ощутил в себе такое благоволение опочить, что уже думал, будто теперь даже всi ангелы божий легли опочивать на облачках, як на подушечках, а притомленные сельские люди, наработавшись, по всему селу так храпят, що аж земля стогнет, и тут я сам поклал голову на подушку и заплющил очи...
И я вижу, что все слушатели слушают меня очень с большим удовольствием, и кто-сь-то даже заплакал, но председатель знову до меня цепляется и перебивает:
- Говорите о том: как были украдены лошади?
- Ну, я же к этому все и веду. Вдруг спавшие люди сквозь сон почуяли, где-сь-то что-то скребе. Враз одни подумали, що то скребутся коты... влюбленные коты, понимаете! А другие думали, що то були не коты, а собаки; а то не были и не коты и не собаки, а были вот эти самые бабины сыны злодiи... - Но тут председатель на меня закричал...
- Прошу вас не дозволять себе обидных выражений! А я отвечаю:
- Помилуйте, да в чем же тут обида! ведь и все люди на свiти суть бабины дети, как и я и вы, ваше превосходительство.
В публике прошел смех, а председатель говорит мне:
- Довольно!
А я чую, что публика по мне поборает, и говорю:
- Точно так-с! Если бы я сказал, девкины дети, то было бы яко-сь невовко, а бабины...
Но он меня опять перебивает и говорит:
- Довольно-с уже этих ваших рассуждений, довольно!
А заметно, ему и самому смiшно и публике тоже, и он говорит мне: Продолжайте кратко и без лишнего, а то я лишу вас слова.
Я говорю:
- Слушаю-с, и теперь все мое слово только в том и осталось, що то были вот сии, - як вы не позволяете их называть бабины сыны, то лучше сказать злодиюки, которых вы посадили вот тут на сем диване за жандармы, тогда як их место прямо в Сибиру!..
Но тут председатель аж пiдскочил и говорит:
- Вы не можете делать указаний, кого куда надо сажать и ссылать! А я говорю:
- Нет-с, я это могу, ибо мои кони были превосходные, и сии сучьи дети их украли, и як вы их сейчас в Сибирь не засудите, то они еще больше красти станут... и может быть, даст бог, прямо у вас же у первого коней и украдут. Чего и дай боже!
Тут в публике все мне захлопали, як бы я был самый Щепкин, а председатель велел публику выгонять, и меня вывели, и как я только всеред людей вышел, то со всех сторон услыхал обо мне очень разное: одни говорили: "Вот сей болван и подлец!" И в тот же день я стал вдруг на весь город известный, и даже когда пришел на конный базар, то уже и там меня знали и друг дружке сказывали: "Вот сей подлец", а другие в гостинице за столом меня поздравляли и желали за мое здоровье пить, и я так непристойно напился с неизвестными людьми, що бог знае в какое место попал и даже стал танцевать с дiвчатами. А когда утром прокинулся, то думаю: "Господи! до чего я уронил свое звание, и як имею теперь отсюда выйти?" А в голове у меня, вообразите, ясно голос отвечает:
- Теперь уже порядок известный: спеши скорее с банщиками первый пар в бани спаривать; а потом беги к церкви, отстой и помолись за раннею, и потом, наконец, иди опять куда хочешь.
А меж тем те мои незнакомцы все меня спрашивают: видал ли я сам когда-нибудь потрясователей?
Я разъясняю, что настоящих потрясователей я еще не видал и раз даже ошибся на одной стрижке, но что я надеюсь оных открыть и словить, ибо приметы их знаю до совершенства.
А те еще меня вопрошают:
- А есть ли тiм подходящим людям что-нибудь у вас в Перегудах делать? А я отвечаю:
- Боже мой! Как же им не есть что у нас делать, когда у нас хотя люди, с одной стороны, и смирные, но с другой, знаете, и они тоже порою, знаете, о чем-то молчат. Вот! и задумаются, и молчат, и пойдут в лес, да и Зилизняка или Гонту кличат - а инии и песню поют:
Колы-сь було на Вкраини
Добре було житы!
И дошли уже до такого сопротивления власти, что ни один человек не хочет ко мне как к должностному лицу в кучера идти.
- Может ли это быть?
- Уверяю вас!
- Отчего же это?
- Могу думать, что единственно оттого, что хотят лишить меня успеха в получении отличия за поимку потрясователя, но я, между прочим, с тем сюда и ехал, чтобы принести ответ суду, кстати нанять себе здесь же и кучера из неизвестных людей, да такого, у которого бы не было знакомых, и притом самого жесточайшего русского, из Резанской губернии, чтобы на тройке свистал и обожал бы все одно русское, а хохлам бы не давал ни в чем спуску.
Мне отвечают:
- Так и будет!
И тут уж я при сильном напряжении сил увидал, что это со мною разговаривает какой-то мой вчерашний угощатель, и он повел меня в баню, а потом послал на раннюю, "а как ты, - говорит, - домой придешь, у тебя уже и кучер будет... Да еще какой! Настоящий орловский Теренька. Многого не запросит, а уж дела наделает!"
И действительно, как я всхожу домой, а ко мне навстречу идет с самоваром в руках отличнейший парень с серьгой в ухе и говорит:
- Богу молясь и с легким паром вас! Я спрашиваю:
- А тебя как зовут?
- Теренька Налетов, - говорит, - по прозванью Дар-валдай, Орловской губернии.
- Что же, - говорю, - я тебе очень рад: я хотел из резанских, но и в Орловской губернии тоже, известно, народ самый такой, что не дай господи! Но мне нужно, чтобы ты мне помогал все знать и видеть и людей ловить,
- Это нам все равно что плюнуть стоит.
- Ну, мне такой и нужен. Я его и нанял.
XXII
Отлично у нас дело пошло! Теренька ни с кем из хохлов компании не водил, а всех знал и не пошел в избу, а один, миляга, с конями в конюшне жил. Кому зима - студено, а ему нипочем: едет и поет, как "мчится тройка удалая на подорожке столбовой", даже, знаете, за сердце хопательно... Я не знал, как и радоваться, что такого человека достал. Теперь уж я был уверен, что мы выищем потрясователя и не упустим его, но только, вообразите себе, вдруг пошли помимо меня доносы, что будто у нас среди крестьян есть недовольные своею жизнью, и от меня требуют, чтобы я разузнал, кто в сем виновен? Я сам, знаете, больше всех думал на Дмитрия Афанасьевича, который очень трусился, как бы его паробки за дiвчат не отлупцевали, - и вот я, в дороге едучи, говорю своему Тереньке:
- Послушай, миляга, як ты себе думаешь, не он ли это разные капасти пишет? А Теренька прямо отвечает:
- Нет, не он.
- Вон! Почему же ты этак знаешь?
А он, миляга, тонкого ума был и отвечает:
- Потому, что где ж ему с его понятием можно правду знать!
- А это же разве правда?
- Разумеется, правда.
- Вот те и раз! Так рассказывай!
Он и рассказывает мне, что крестьяне в самом деле стали часто говорить, что всем жить стало худо, и это через то именно, что все люди живут будто не так, как надо, - не по-божьему.
- Ишь ты, - говорю, - какие шельмы! И откуда они могут это знать, як жить по-божьи? " Ходят, - говорит, - такие тасканцы и евангелие в карманах носят и людям по овинам в ямах читают.
Видите, якие зловредные твари берутся! И Теренька, миляга, это знает, а я власть, и ничего не знаю! И Теренька говорит:
- Да это и не ваше дело: это часть попова, пусть он сам за свою кубышку и обороняется.
"Исправди, - думаю, - що мне такое!"
Только у Христи спросил, что она, часом, не ходила ли с сими тасканцами в ямы читанье слухать, но она, дура, не поняла и разобиделась:
- Хиба-де я уже така поганка, что с тасканцем в яму гиду!
- Провались ты!
- Сами валитесь, и с богом.
- А що тебя пiп про все пытае?
- А вже ж пытае.
- А ты ж ему неужли ж так про все и каешься?
- Ну, вот еще що взгадали! Чи я дура!
- Отлично, - говорю, - отлично! И других многих так же спросил, и все другие так же ответили, а я им всем тожде слово рек:
- Отлично!
Потому что: для чего же ему в самом деле все узнавать, когда он уже один орден имеет? Аж смотрю, на меня новое доношение, что я будто подаю в разговорах с простонародием штундовые советы! Боже мой милостивый! Да что ж значится штунда? Я же этого еще постичь не могу, а тут уже новая задача: чи я кого-то ловлю, чи меня кто-то ловит. И вот дух мой упал, и очи потухлы, и зубы обнаженны... А туча все сгущевается, и скоро же в корчме нашли, представьте себе, - печатную грамотку,а в ней самые возмутительные и неподобные словеса, що мы живем-де глупо и бессовестно, и "Bci, кто в бога вipye и себя жалуе, научайтеся грамоте, да не слухайте того, що говорят вам попы толстопузые". Так-таки и отляпано: "толстопузые"!.. Господи!.. И все грамотеи это прочитали и потом взяли да грамотку на цигарках спалили, а потом еще нашли иную грамотку и в сей уже то и се против дворян таких-сяких, неумех бiлоруких, а потом кстати и про "всеобирающую полицию" и разные советы, как жить, щоб не подражать дворянам и не входить в дочинения с полицией, а все меж собой ладить по-божьему. Просто ужасть! И кто ж сию пакость к нам завозит и в люди кидает? Я говорю:
