Ознакомительная версия.
- Вы Александр? Я слышал о вас. Я - Раевский - и тоже Александр! (Присел на корточки и протянул руку куда-то в воду.) Это был старший сын генерала, и старший брат остальных. Александр не знал, разумеется, не понял сразу, что в палатку вошла его судьба. На какой-то срок - во всяком случае...
С кавказских вод - до Тамани, столицы древнего Тмутараканского царства - что в анналах российских так же смутно, как Платонова Атлантида, и так же пугает своим непонятным исчезновением. Немного лет спустя на этом высоком берегу Тамани, в казацкой беленой хате - с другим поэтом произойдет некая "историйка", что станет одним из знамений русской литературы - и обессмертит этот брег. Но пока, пока... "С полуострова Таманя открылись мне берега Крыма..." В Крым перебирались морем - на корвете "Або". Сперва через залив в Керчь... "Прекрасны вы, брега Тавриды / Когда вас видишь с корабля..." Александр чаял увидеть развалины древней Пантикапеи. "Воображенью край священный / С Атридом спорил там Пилад / Там закололся Митридат..." - но не нашел ничего. Обломки камней сомнительной древности (три века, тридцать веков?). Тут он ощутил время. Как оно быстро слизывает наши грешные следы. Интересно, что останется от нашего с вами бытия - и какому взору, волнуемому развалинами, оно предстанет некогда?.. От Пантикапеи мимо стен древней Кафы (у Пушкина почему-то "Кефа"). "Отчего, однако, воскресло имя Феодосии, едва известное из описаний древних географов, и поглотило наименование Кафы, которая громка во стольких летописях европейских и восточных?"- удивлялся после один из современников. В Юрзуф прибыли на рассвете... Ночью, на корабле он сочинил элегию... "Погасло дневное светило..." И понял, что взял еще одну высоту. До сих пор на Руси элегии удавались лишь Батюшкову. Можно было подумать, что русский вообще - не элегический язык. "Глагол времен - металла звон..." невольно заглушал терпкую тоску, элегическое мерцание чувства. Где Батюшков теперь? Верно, в Италии. Поклонник Тасса в стране Тасса. Года два назад они всем арзамасским братством шумно и пьяно провожали его. (О болезни Батюшкова Александр еще не знал.)
В Юрзуф прибыли на рассвете...
Дочери... Здесь их стало четверо, самая младшая была совсем ребенок. Позже будут говорить, что он был влюблен решительно во всех - кроме нее. Но и это - неправда: просто ему нравилось казаться влюбленным, и всем нравилось видеть его таковым. Он охотно играл в эту игру. На самом деле шла пора выбора, и в этом выборе он познавал себя. Кто знает себя в двадцать лет? Все юные девы прекрасны. Только... что-то словно держит тебя за рукав, подсказывая: главное еще за поворотом. И ты не в силах влюбиться - и не в силах объясниться в любви, ибо ты еще не встретил... Ее? (спросит некто недалекий; как бы не так - себя, милостисдарь,себя! - а ее само собой). Она еще где-то там... Как запах цветов - разлитой кругом - но цветов не видно. Счастье этой поездки состояло в том, что взгляд его ни на ком не останавливался окончательно - и он ни в кого по-настоящему не был влюблен. "...прелестный край, природа, удовлетворяющая воображение - горы, сады, море..." И прелестные девушки - как часть - природы или воображенья? Свет, море, горы... и улыбки... и губы, готовые раскрыться... блаженство наблюдать жизнь, преследовать ее взглядом. Меж тем, девушки были на диво хороши. Впервые в этой семье он испытал страх что-то испортить - наследить в чьей-то душе, страх - раньше не свойственный ему...
"Скажи, которая Татьяна?" На это не так просто ответить. Девицы рознились меж собой, и единила их только младость. (Когда он поймет - что вечная к нейрифма - "радость" исчезнет вместе с ней...)
Екатерина была царственна. Елена - печальна и нежна. Мария была странной...
Екатерина благоволила ему. Она занималась с ним английским. Они играли в серсо, бегали взапуски по пляжу - или прогуливались чинно над водами и совершали невысокие восхождения в горы. Он любил следить восторженным взглядом за нею - на фоне гор или моря она как бы смело вторгалась в простор, украшая его собой. (Как у матери, Софьи Алексевны - у нее была лебединая шея, и осанка - смертельная для нашего брата.) С ней было интересно болтать, она много читала - восхищалась его стихами, а восхищение ими еще только начиналось, и это было ценно для него... Но... она была старше его года на два... и в ее глазах, весьма милых и даже добрых - была такая сокрушительная уверенность в том, что все, что дано ей судьбой, должно быть оплачено каким-то особым жизненным предназначением... Похоже, все в доме разделяли эту ее уверенность. К ней уже сватались неоднократно граф N. и еще какой-то граф... им было отказано - и эти отказы в семье громко и с интересом обсуждались. Она была властна по характеру - а таких женщин он побаивался.
Елена считалась в семье самой красивой. Может, так оно и было. У нее была чахотка. Это ради нее с Кавказа переехали в Крым - Кавказ, по мнению врачей, ей не слишком показан. Нет, сейчас еще болезнь не в той страшной стадии, когда остается ждать самого худшего. Елена была бодра, порой весела - а страдала тихо, по-русски. Иногда на щеках ее появлялся злой румянец, и она прикладывала ладони к щекам - и мучилась, стесняясь; когда ее сухой острый кашель прерывал веселый общий разговор, выскальзывала из комнаты, бормоча что-то невнятное. Бесконечная печаль сжатых полей - и яркий цвет желтых кленов. Цвет, рожденный, чтоб увянуть на утренней заре. От холода, от жара... Елена втайне переводила стихи - с английского (на французский), но не верила в себя, в свою женскую судьбу - и безжалостно выбрасывала в окно черновики. Он нашел их однажды, подобрал и с тех пор аккуратно подбирал под ее окнами и складывал. Переводы были негладки - но ярки и талантливы. Он сказал об этом ей - она зарделась, и непонятно было - это смущение или та же болезнь. Он помнил себя совсем недавно - в коляске, на пути на Кавказ - беспомощным и больным. Но теперь он выздоровел. Он не мог с ней - как с Екатериной, как с другими - подниматься в горы или бродить вечером над морем. Сырость! Она уходила обычно в дом. Они занимали несколько домиков невдалеке от берега - в татарской деревушке под Юрзуфом. И Юрзуф была тоже - татарская деревня, только поболе. И домик его был почти над самой водой, а ее - в глубине, как можно дальше от берега. Жениться на Елене? Нельзя сказать, чтоб эта мысль - не приходила ему в голову. Заботиться о ней, читать ей стихи - вечером у камелька... Возить ее в Крым, а если, дай Бог, по средствам - в Италию... (Флоренцию он хотел увидеть более - чем Венецию и Рим. То была Дантова страна. Он верил в ад и рай только Дантов!). Почему-то в присутствии ее как-то сами собой возникали разговоры об Италии. Она слушала молча, улыбалась - и прикладывала ладони к щекам.
Однажды она призналась ему: - Если б вы знали, как я люблю бегать по воде наперегонки с волнами! (Вздохнула.) Но я никогда не бегала!..
Хотелось пасть на колени перед ней - целовать ее руки и просить прощения. За что? За собственное здоровье? Но... скажем прямо - он был слишком здоров для этой любви. Слишком любил толстые тяжелые палки для прогулок (свинчатка в рукояти - чтоб тяжесть в руке), и прогулки под дождем, во всякую пору, и вечный хмель от опасности ("ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению"): любая угроза жизни ударяла ему в голову, как крепкое вино. (Может, потому - он никогда и не верил в серьезность этой угрозы?)
Как-то, на берегу - он увидел в глазах ее слезы и поцеловал руку, лежавшую на спинке высокого шезлонга. Она отдернула - почти грубо. Потом испугалась - и протянула обе руки. Он почтительно склонился к одной - потом к другой.
- Не шутите со мной, - сказала она, - со мною нельзя шутить!..
Он улыбнулся растерянно и жалко (Елена пережила его на целых двенадцать лет, так и не вышла замуж, и умерла - в Италии.)
А Татьяна явилась в его жизнь внезапно... В сонме чувств и мыслей, неведомых ране - или которых он не ожидал от себя. (Позже он думал не раз, что если б не эта случайность - "Онегин" его, может, вовсе не был бы написан. Или написан не так. Впрочем...)
Это было в Юрзуфе. Вообще все главное было в Юрзуфе!..
Его дом был ближе всего к воде. У дома рос кипарис. Он был настолько высок и величествен, что с ним тянуло поздороваться при встрече. Библейское дерево, выращенное Господом для пророка Ионы, чтоб спасти его от зноя. "И сделал Бог так, что на другой день при появлении зари червь подточил растение, и оно засохло..." Иногда поутру, пред встречей с кипарисом, тревожило чувство - а не исчез ли он за ночь? Свеча, воткнутая в небо. Ее оставалось только возжечь. Тот самый Иона, которого Бог держал сперва взаперти, во чреве кита. Левиафана. За что Он так наказывал бедного Иону? За отказ от посланничества. Впервые, пожалуй, в Юрзуфе пришла эта мысль в голову. Он был не просто брошен в мир - но чтоб возжечь свечу... Посланничество, посланник. Он был талантлив - все привыкли к его таланту, и более всех он сам. И вдруг эта мысль, что все может исчезнуть однажды, если... Откуда ему знать - что будет, если?.. Талант его шел за ним по пятам и диктовал условия. В Юрзуфе он впервые ощутил не только свой дар но предназначение. Это не обрадовало: скорей, рассердило. Тягота. Он не любил быть кому-то обязанным (или чему-то). И стихи до сих пор были просто жизнь, которая пела в нем.
Ознакомительная версия.
