Госпожа Ньюманъ принесла чай. Была она старая, рыжая, съ лисьими глазками. "Вы вчера вечеромъ выходили безъ плаща, - проговорила она равнодушно. - Мнe объ этомъ придется доложить вашему наставнику". Она отдернула шторы, дала краткiй, но точный отзывъ о погодe и скользнула прочь.
Надeвъ халатъ, Мартынъ спустился по скрипучей лeстницe и постучался къ Дарвину. Дарвинъ, уже побритый и вымытый, eлъ яичницу съ бэкономъ. Толстый учебникъ Маршаля по политической экономiи лежалъ, раскрытый, около тарелки. "Сегодня опять было письмо?" - строго спросилъ Мартынъ. "Отъ моего портного", - отвeтилъ Дарвинъ, вкусно жуя. "У Сони неважный почеркъ", замeтилъ Мартынъ. "Отвратительный", - согласился Дарвинъ, хлебнувъ кофе. Мартынъ подошелъ сзади, и, обeими руками взявъ Дарвина за шею, сталъ давить. Шея была толстая и крeпкая. "А бэконъ прошелъ", - произнесъ Дарвинъ самодовольно натуженнымъ голосомъ. {90}
XX.
Вечеромъ оба покатили въ Лондонъ. Дарвинъ ночевалъ въ одной изъ тeхъ очаровательныхъ двухкомнатныхъ квартиръ для холостяковъ, которыя сдаются при клубахъ, - а клубъ Дарвина былъ однимъ изъ лучшихъ и степеннeйшихъ въ Лондонe, съ тучными кожаными креслами, съ лоснистыми журналами на столахъ, съ глухонeмыми коврами. Мартыну же досталась на этотъ разъ одна изъ верхнихъ спаленъ въ квартирe Зилановыхъ, такъ какъ Нелли была въ Ревелe, а ея мужъ шелъ на Петербургъ. Когда Мартынъ прибыль, никого не оказалось дома, кромe самого Зиланова, Михаила Платоновича, который писалъ у себя въ кабинетe. Былъ онъ коренастый крeпышъ, съ татарскими чертами лица, и съ такими же темно-тусклыми глазами, какъ у Сони. Онъ всегда носилъ круглыя пристяжныя манжеты и манишку; манишка топорщилась, придавая его груди нeчто голубиное. Принадлежалъ онъ къ числу тeхъ русскихъ людей, которые, проснувшись, первымъ дeломъ натягиваютъ штаны съ болтающимися подтяжками, моютъ по утрамъ только лицо, шею да руки, - но зато отмeнно, - а еженедeльную ванну разсматриваютъ, какъ событiе, сопряженное съ нeкоторымъ рискомъ. На своемъ вeку онъ немало покатался, страстно занимался общественностью, мыслилъ жизнь въ видe чередованiя съeздовъ въ различныхъ городахъ, чудомъ спасся отъ совeтской {91} смерти и всегда ходилъ съ разбухшимъ портфелемъ: когда же кто-нибудь задумчиво говорилъ: "Какъ мнe быть съ этими книжками? - дождь", - онъ молча, молнiеносно и чрезвычайно ловко пеленалъ книжки въ газетный листъ, а, порывшись въ портфелe, вынималъ и веревочку, мгновенно крестъ на крестъ захватывалъ ею ладный пакетъ, на который незадачливый знакомый, переминаясь съ ноги на ногу, смотрeлъ съ суевeрнымъ умиленiемъ. "На-те, говорилъ Зилановъ и, поспeшно простившись, уeзжалъ - въ Орелъ, въ Кострому, въ Парижъ, - и всегда налегкe, съ тремя чистыми носовыми платками въ портфелe, и, сидя въ вагонe, совершенно слeпой къ живописнымъ мeстамъ, мимо которыхъ, съ довeрчивымъ старанiемъ потрафить, несся курьерскiй поeздъ, углублялся въ чтенiе брошюры, изрeдка дeлая помeтки на поляхъ. Дивясь его невнимательности къ пейзажамъ, къ удобствамъ, къ чистотe, Мартынъ вмeстe съ тeмъ уважалъ Зиланова за его какую-то прущую суховатую смeлость и всякiй разъ, когда видeлъ его, почему-то вспоминалъ, что этотъ, по внeшности мало спортивный человeкъ, играющiй вeроятно только на бильярдe, да еще, пожалуй, въ рюхи, спасся отъ большевиковъ по водосточной трубe и когда-то дрался на дуэли съ октябристомъ Тучковымъ.
"А, здравствуйте, - сказалъ Зилановъ и протянулъ смуглую руку. Присаживайтесь". Мартынъ сeлъ. Михаилъ Платоновичъ впился опять въ полуисписанный листъ, взялся за перо и, - потрепетавъ имъ по воздуху надъ самой бумагой, прежде, чeмъ претворить эту дрожь въ быстрый бeгъ письма, одновременно далъ перу волю и сказалъ: "Онe вeроятно сейчасъ вернутся". Мартынъ {92} притянулъ къ себe съ сосeдняго стула газету, - она оказалась русской, издаваемой въ Парижe. "Какъ занятiя?" - спросилъ Зилановъ, не поднимая глазъ съ ровно бeгущаго пера. "Ничего, хорошо", - сказалъ Мартынъ и отложилъ газету. "А давно онe ушли?" Михаилъ Платоновичъ ничего не отвeтилъ, - перо разгулялось во всю. Зато минуты черезъ двe онъ опять заговорилъ, все еще не глядя на Мартына. "Баклуши бьете. Тамъ вeдь главное - спортъ". Мартынъ усмeхнулся. Михаилъ Платоновичъ быстро потопалъ по строкамъ прессъ-бюваромъ, и сказалъ: "Софья Дмитрiевна все проситъ у меня дополнительныхъ свeдeнiй, но я ничего больше не знаю. Все, что я зналъ, я ей тогда написалъ въ Крымъ". Мартынъ кашлянулъ. "Что вы?" - спросилъ Зилановъ, усвоившiй въ Москвe это дурное рeченiе. "Я ничего", - отвeтилъ Мартынъ. "Это о смерти вашего отца, конечно, - сказалъ Зилановъ и посмотрeлъ тусклыми глазами на Мартына. - Вeдь это я извeстилъ васъ тогда". "Да-да, я знаю", - поспeшно закивалъ Мартынъ, всегда чувствовавшiй неловкость, когда чужiе - съ самыми лучшими намeренiями - говорили ему объ его отцe. "Какъ сейчасъ помню послeднюю встрeчу - продолжалъ Зилановъ. - Мы столкнулись на улицe. Я тогда уже скрывался. Сперва не хотeлъ подойти. Но у Сергeя Робертовича былъ такой потрясающiй видъ. Помню, онъ очень безпокоился, какъ вы тамъ живете въ Крыму. А черезъ денька три забeгаю къ нему, и на-те вамъ - несутъ гробъ". Мартынъ кивалъ, мучительно ища способа перемeнить разговоръ. Все это Михаилъ Платоновичъ разсказывалъ ему въ третiй разъ, и разсказъ былъ въ общемъ довольно блeдный. Зилановъ замолчалъ, перевернулъ {93} листъ, его перо подрожало и тронулось. Мартынъ, отъ нечего дeлать, опять потянулся къ газетe, но тутъ щелкнула парадная дверь, раздались въ прихожей голоса, шарканiе, ужасный кудахтающiй смeхъ Ирины.
XXI.
Мартынъ вышелъ къ нимъ, и, какъ обычно при встрeчe съ Соней, мгновенно почувствовалъ, что потемнeлъ воздухъ вокругъ него. Такъ было и въ ея послeднiй прieздъ въ Кембриджъ (вмeстe съ Михаиломъ Платоновичемъ, который мучилъ Мартына вопросами, сколько лeтъ различнымъ колледжамъ, и сколько книгъ въ библiотекe, - межъ тeмъ какъ Соня и Дарвинъ о чемъ-то тихо смeялись), такъ было и сейчасъ: странное отупeнiе. Его голубой галстукъ, острые концы мягкаго отложного воротничка, двубортный костюмъ, - все было какъ-будто въ порядкe, однако Мартыну подъ непроницаемымъ взглядомъ Сони показалось, что одeть онъ дурно, что волосы торчать на макушкe, что плечи у него, какъ у ломового извозчика, а лицо - глупо своей круглотой. Отвратительны были и крупныя костяшки рукъ, которыя за послeднее время покраснeли и распухли - отъ голкиперства, отъ боксовой учебы. Прочное ощущенiе счастья, какъ-то связанное съ силой въ плечахъ, со свeжей гладкостью щекъ или недавно запломбированнымъ зубомъ, распадалось въ присутствiи Сони мгновенно. И особенно глупымъ казалось ему то, что собственно говоря брови у него кончаются {94} на полпути, густоваты только у переносицы, а дальше, по направленiю къ вискамъ, удивленно рeдeютъ.
Сeли ужинать. Наталья Павловна, такая же сырая женщина, какъ ея сестра, но еще рeже улыбавшаяся, привычно и незамeтно слeдила за тeмъ, чтобы Ирина пристойно eла, не слишкомъ ложилась на столь и не лизала ножа. Михаилъ Платоновичъ явился чуть попозже, быстро и энергично заложилъ уголъ салфетки за воротникъ и, слегка привставъ, цопнулъ черезъ весь столь булочку, которую мгновенно разрeзалъ и смазалъ масломъ. Его жена читала письмо изъ Ревеля и, не отрываясь отъ чтенiя, говорила Мартыну: "Кушайте, пожалуйста". Слeва отъ него корячилась большеротая Ирина, чесала подмышкой и мычала, объясняясь въ любви холодной баранинe; справа же сидeла Соня: ея манера брать соль на кончикъ ножа, стриженные черные волосы съ жесткимъ лоскомъ и ямка на блeдной щекe чeмъ-то несказанно его раздражали. Послe ужина позвонилъ по телефону Дарвинъ, предложилъ поeхать танцевать, и Соня, поломавшись, согласилась. Мартынъ пошелъ переодeваться и уже натягивалъ шелковые носки, когда Соня сказала ему черезъ дверь, что устала и никуда не поeдетъ. Черезъ полчаса прieхалъ Дарвинъ, очень веселый, большой и нарядный, въ цилиндрe набекрень, съ билетами на дорогой балъ въ карманe, и Мартынъ сообщилъ ему, что Соня раскисла и легла, - и Дарвинъ, выпивъ чашку остывшаго чаю, почти естественно зeвнулъ и сказалъ, что въ этомъ мiрe все къ лучшему. Мартынъ зналъ, что онъ прieхалъ въ Лондонъ съ единственной цeлью повидать Соню, и, когда Дарвинъ, насвистывая, въ ненужномъ цилиндрe и крылаткe, сталъ удаляться {95} по пустой темной улицe, Мартыну сдeлалось очень обидно за него, и, тихо прикрывъ входную дверь, онъ поплелся наверхъ спать. Въ коридорe выскочила къ нему Соня, одeтая въ кимоно и совсeмъ низенькая, оттого что была въ ночныхъ туфляхъ. "Ушелъ?" - спросила она. "Большое свинство", - вполголоса замeтилъ Мартынъ, не останавливаясь. "Могли бы его задержать", - сказала она вдогонку и скороговоркой добавила: "а вотъ я возьму и позвоню ему и поeду плясать вотъ что". Мартынъ ничего не отвeтилъ, захлопнулъ дверь, яростно вычистилъ зубы, раскрылъ постель, словно хотeлъ изъ нея кого-то выкинуть, и, поворотомъ пальцевъ прикончивъ свeтъ лампы, накрылся съ головой. Но и сквозь одeяло онъ услышалъ, спустя нeкоторое время, поспeшные шаги Сони по коридору, стукъ ея двери, - не можетъ быть, чтобъ она дeйствительно ходила внизъ телефонировать, - однако онъ прислушался, и снова было затишье, и вдругъ опять зазвучали ея шаги, и уже звукъ былъ другой, - легкiй, даже воздушный. Мартынъ не выдержалъ, высунулся въ коридоръ и увидeлъ, какъ Соня вприпрыжку спускается внизъ по лeстницe, въ бальномъ платьe цвeта фламинго, съ пушистымъ вeеромъ въ рукe и съ чeмъ то блестящимъ вокругъ черныхъ волосъ. Дверь ея комнаты осталась открытой, свeта она не потушила, и тамъ еще стояло облачко пудры, какъ дымокъ послe выстрeла, лежалъ наповалъ убитый чулокъ, и выпадали на коверъ разноцвeтныя внутренности шкапа.
