Вмeсто радости за друга, Мартынъ почувствовалъ живeйшую досаду. Все было тихо. Только изъ спальни Зилановыхъ исходилъ томительный храпъ. "Чортъ ее побери", {96} - пробормоталъ онъ и нeкоторое время разсуждалъ самъ съ собой, не отправиться ли ему тоже на балъ, - вeдь было три билета. Онъ увидeлъ себя взлетающимъ по мягкимъ ступенямъ, въ смокингe, въ шелковой рубашкe съ набористой грудью, какъ носили франты въ тотъ годъ; въ легкихъ лаковыхъ туфляхъ съ плоскими бантами; вотъ - изъ раскрывшихся дверей пахнуло огнемъ музыки. Упругiй и нeжный нажимъ мягкой женской ноги, которая все поддается и все продолжаетъ касаться тебя, душистые волосы у самыхъ губъ, щека, оставляющая на шелковомъ лацканe налетъ пудры - все это извeчное, нeжное, банальное волновало Мартына чрезвычайно. Онъ любилъ танцевать съ незнакомой дамой, любилъ пустой, цeломудренный разговоръ, сквозь который прислушиваешься къ тому чудному, невнятному, что происходитъ въ тебe и въ ней, что будетъ длиться еще два-три такта и, ничeмъ не разрeшившись, пропадетъ навeки, забудется совершенно. Но, пока слiянiе еще не расторгнуто, намeчается схема возможной любви, и въ зачаткe тутъ уже есть все, - внезапное затишье въ полутемной комнатe, человeкъ, дрожащей рукой прилаживающiй къ пепельницe только что закуренную, мeшающую папиросу; медленно, какъ въ кинематографe, закрывающееся женскiе глаза; и блаженный сумракъ; и въ немъ - точка свeта, блестящiй дорожный лимузинъ, быстро несущiйся сквозь дождливую ночь; и вдругъ - бeлая терраса и солнечная рябь моря, - и Мартынъ, тихо говорящiй увезенной имъ женщинe: "Имя? Какъ твое имя?" На ея свeтломъ платьe играютъ лиственныя тeни, она встаетъ, уходитъ; и крупье съ хищнымъ лицомъ загребаетъ лопаткой послeднюю ставку Мартына, и {97} остается только засунуть руки въ пустые карманы смокинга, да медленно спуститься въ садъ, да наняться поутру портовымъ грузчикомъ, - и вотъ она снова... на борту чужой яхты... сiяетъ, смeется, бросаетъ монеты въ воду...
"Странная вещь, - сказалъ Дарвинъ, выходя какъ то вмeстe съ Мартыномъ изъ маленькаго кембриджскаго кинематографа, - странная вещь: вeдь все это плохо, и вульгарно, и не очень вeроятно, - а все-таки чeмъ-то волнуютъ эти вeтреные виды, роковая дама на яхтe, оборванный мужланъ, глотающiй слезы..."
"Хорошо путешествовать, - проговорилъ Мартынъ. - Я хотeлъ бы много путешествовать".
Этотъ обрывокъ разговора, случайно уцeлeвшiй отъ одного апрeльскаго вечера, припомнился Мартыну, когда, въ началe лeтнихъ каникулъ, уже въ Швейцарiи, онъ получилъ письмо отъ Дарвина съ Тенериффы. Тенериффа - Боже мой! - какое дивно зеленое слово! Дeло было утромъ; сильно подурнeвшая и какъ-то распухшая Марiя стояла въ углу на колeняхъ и выжимала половую тряпку въ ведро; надъ горами, цeпляясь за вершины, плыли большiя бeлыя облака, и порою нeсколько дымныхъ волоконъ спускалось по дальнему скату, и тамъ, на этихъ скатахъ, все время мeнялся свeтъ, - приливы и отливы солнца. Мартынъ вышелъ въ садъ, гдe дядя Генрихъ въ чудовищной соломенной шляпe разговаривалъ съ деревенскимъ аббатомъ. Когда аббатъ, маленькiй человeкъ въ очкахъ, которыя онъ все поправлялъ большимъ и пятымъ пальцемъ лeвой руки, низко поклонился и, шурша черной рясой, прошелъ вдоль сiяющей бeлой стeны и сeлъ въ таратайку, запряженную толстой, розоватой лошадью, {98} сплошь въ мелкой горчицe, Мартынъ сказалъ: "Тутъ прекрасно, я обожаю эти мeста, но почему бы мнe - ну, хотя бы на мeсяцъ - не поeхать куда-нибудь, - на Канарскiе острова, напримeръ?"
"Безумiе, безумiе, - отвeтилъ дядя Генрихъ съ испугомъ, и его усы слегка затопорщились. - Твоя мать, которая такъ тебя ждала, которая такъ счастлива, что ты остаешься съ ней до октября, - и вдругъ - ты уeзжаешь..."
"Мы бы могли всe вмeстe", - сказалъ Мартынъ. "Безумiе, - повторилъ дядя Генрихъ. - Потомъ, когда ты кончишь учиться, я не возражаю. Я всегда считалъ, что молодой человeкъ долженъ видeть мiръ. Помни, что твоя мать только теперь оправляется отъ потрясенiй. Нeтъ, нeтъ, нeтъ".
Мартынъ пожалъ плечами и, засунувъ руки въ карманы короткихъ штановъ, побрелъ по тропинкe, ведущей къ водопаду. Онъ зналъ, что мать ждетъ его тамъ, у грота, полузавeшеннаго еловой хвоей, - такъ было условлено, - она выходила гулять очень рано и, не желая будить Мартына, оставляла для него записку: "У грота, въ десять часовъ" или: "У ключа, по дорогe въ Сенъ-Клеръ"; но, хотя онъ зналъ, что она ждетъ, Мартынъ вдругъ перемeнилъ направленiе и, покинувъ тропу, пошелъ по вереску вверхъ. {99}
XXII.
Склонъ становился все круче, пекло солнце, мухи норовили сeсть на губы и глаза. Дойдя до круглой березовой рощицы, онъ отдохнулъ, выкурилъ папиросу, туже подтянулъ завороченные подъ колeнями чулки и, жуя березовый листокъ, сталъ подниматься дальше. Верескъ былъ хрустящiй и скользкiй; иногда колючiй кустикъ утесника цeплялся за ногу. Спереди, наверху, сверкало нагроможденiе скалъ, и между ними пролегалъ жолобъ, вeерная трещина, полная мелкихъ камушковъ, которые пришли въ движенiе, какъ только онъ на нихъ ступилъ. Этимъ путемъ нельзя было добраться до вершины, и Мартынъ пошелъ лeзть прямо по скаламъ. Иногда корни или моховыя ляпки, за которые онъ хватался, отрывались отъ скалы, и онъ лихорадочно искалъ подъ ногой опоры, или же, наоборотъ, что-то поддавалось подъ ногами, онъ повисалъ на рукахъ, и приходилось мучительно подтягиваться вверхъ. Онъ уже почти достигъ вершины, когда вдругъ поскользнулся и началъ съeзжать, цeпляясь за кустики жесткихъ цвeтовъ, не удержался, почувствовалъ жгучую боль, оттого, что колeномъ проскребъ по скалe, попытался обнять скользящую вверхъ крутизну, и вдругъ что-то спасительное толкнуло его подъ подошвы. Онъ оказался, на выступe скалы, на каменномъ карнизe, который справа суживался и сливался со скалой, а съ лeвой стороны тянулся {100} саженей на пять, заворачивалъ за уголъ, и что съ нимъ было дальше - неизвeстно. Карнизъ напоминалъ бутафорiю кошмаровъ. Мартынъ стоялъ, плотно прижавшись къ отвeсной скалe, по которой грудью проeхался, и не смeлъ отлeпиться. Съ натугой посмотрeвъ черезъ плечо, онъ увидeлъ чудовищный обрывъ, сiяющую, солнечную пропасть, и въ глубинe панику отставшихъ елокъ, бeгомъ догоняющихъ спустившiйся боръ, а еще ниже крутые луга и крохотную, ярко-бeлую гостиницу. "Ахъ, вотъ ея назначенiе, суевeрно подумалъ Мартынъ. - Сорвусь, погибну, вотъ она и смотритъ. Это... Это..." Одинаково ужасно было смотрeть туда, въ пропасть, и наверхъ, на отвeсную скалу. Полка, шириной съ книжную, подъ ногами и бугристое мeсто на скалe, куда вцeпились пальцы, было все, что оставалось Мартыну отъ прочнаго мiра, къ которому онъ привыкъ.
Онъ почувствовалъ слабость, мутность, тошный страхъ, - но вмeстe съ тeмъ странно-отчетливо видeлъ себя, какъ бы со стороны, въ открытой фланелевой рубашкe и короткихъ штанахъ, неуклюже прильнувшимъ къ скалe, отмeчалъ чертополошинку, приставшую къ чулку, и совсeмъ черную бабочку, которая съ завидной небрежностью пропорхнула тихимъ чертенкомъ и стала подниматься вдоль скалы, - и хотя никого не было кругомъ, передъ кeмъ стоило бы пофорсить, Мартынъ сталъ насвистывать и, давъ себe слово никакъ не отвeчать на приглашенiя пропасти, принялся медленно переставлять ноги, подвигаясь влeво. Ахъ, если бъ видать, куда заворачиваетъ карнизъ! Скала какъ будто надвигалась на него, оттeсняла въ бездну, нетерпeливо дышавшую ему въ спину. Ногти впивались въ {101} камень, камень былъ горячъ, синeли пучки цвeтовъ, неполной восьмеркой пробeгала ящерица и застывала, мухи лeзли въ глаза. Иногда приходилось останавливаться, и онъ слышалъ, какъ самому себe жалуется, - не могу больше, не могу, - и тогда, поймавъ себя на этомъ, онъ начиналъ издавать губами зачаточный мотивъ - фокстротъ или марсельезу, - послe чего облизывался и, опять, жалуясь, продолжалъ продвигаться вбокъ. Оставалось полсажени до заворота, когда что-то посыпалось изъ-подъ подошвы и, вцeпившись въ скалу, онъ невольно повернулъ голову, и въ солнечной пустотe медленно закружилось бeлое пятнышко гостиницы. Мартынъ закрылъ глаза и замеръ, но, справившись съ тошнотой, опять задвигался. У поворота онъ быстро сказалъ: "Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста", - и просьба его была тотчасъ уважена: за поворотомъ полка расширялась, переходила въ площадку, а тамъ уже былъ знакомый жолобъ и вересковый скатъ.
Тамъ онъ отдышался, ощущая во всемъ тeлe ломоту и дрожь. Ногти были темно-красные, словно онъ рвалъ клубнику, и горeло ободранное колeно. Опасность, которую онъ только что пережилъ, казалась ему куда дeйствительнeе той, на которую онъ напоролся въ Крыму. Теперь онъ испытывалъ гордость, но эта гордость вдругъ утратила всякiй вкусъ, когда Мартынъ спросилъ себя, могъ ли бы онъ снова, уже по собственному почину, продeлать то, что онъ продeлалъ случайно. Черезъ нeсколько дней онъ не выдержалъ, опять поднялся по вересковымъ кручамъ, но, добравшись до площадки, откуда начинался карнизъ, не рeшился на него ступить. Онъ сердился, науськивалъ себя, {102} издeвался надъ своей трусостью, воображалъ Дарвина глядящаго на него съ усмeшкой... постоялъ, постоялъ, да махнулъ рукой, да пошелъ назадъ, стараясь не обращать вниманiя на грубiяна, буйствовавшаго у него въ душe. Вновь и вновь, до самаго конца каникулъ, врывался тотъ и буянилъ, и Мартынъ рeшилъ, наконецъ, больше не подниматься въ тe мeста, чтобы не мучиться видомъ каменной полки, по которой не смeетъ пройти. И съ язвительнымъ чувствомъ недовольства собой онъ въ октябрe вернулся въ Англiю, и прямо съ вокзала поeхалъ къ Зилановымъ. Горничная, которая ему открыла, оказалась новой, и это было непрiятно, словно онъ попалъ къ чужимъ. Въ гостиной, вся въ черномъ, стояла Соня и поглаживала виски, а потомъ, рeзко и прямо, по привычкe своей, протянула ему руку. Мартынъ съ удивленiемъ подумалъ, что ни разу не вспомнилъ ее за лeто, ни разу ей не написалъ, а что все-таки, - вотъ ради этой неловкости, которую онъ чувствуетъ, глядя на ея хмурое, блeдное лицо, - стоитъ продeлать немалый путь. "Вы вeроятно не знаете о нашемъ несчастьe", сказала Соня и какъ-то сердито разсказала, что на прошлой недeлe, въ одинъ и тотъ же день, пришло извeстiе, что Нелли умерла отъ родовъ въ Бриндизи, а мужъ ея убитъ въ Крыму. "Ахъ, онъ поeхалъ отъ Юденича къ Врангелю", безпомощно сказалъ Мартынъ и съ рeдкой ясностью представилъ себe этого Неллинаго мужа, котораго видeлъ всего разъ, и самое Нелли, казавшуюся ему тогда скучной, прeсной, а теперь почему-то умершей въ Бриндизи. "Мама въ ужасномъ состоянiи", - сказала Соня, перелистывая страницы книги, которая валялась на диванe. - "А папа Богъ знаетъ гдe побывалъ, {103} чуть ли не въ Кiевe", - добавила она погодя и, захвативъ первымъ пальцемъ нeсколько страницъ, быстро ихъ процeдила. Мартынъ сeлъ въ кресло, потирая руки. Соня захлопнула книгу и сказала, поднявъ лицо: "Дарвинъ былъ идеаленъ, идеаленъ. Онъ страшно намъ помогъ. Такой трогательный, и такъ все безъ лишнихъ словъ. Вы у насъ ночуете?" "Собственно говоря, - отвeтилъ Мартынъ, - я бы могъ и нынче поeхать въ Кембриджъ. Навeрно, вамъ неудобно и такъ далeе". "Да нeтъ, ерунда какая", - сказала Соня со вздохомъ. Внизу раздался глухой звонъ гонга, и это не вязалось съ тeмъ, что въ домe трауръ. Мартынъ пошелъ мыть руки и, открывъ дверь уборной, столкнулся съ Михаиломъ Платоновичемъ, у котораго не въ обычаe было запираться на ключъ. Онъ посмотрeлъ на Мартына тусклымъ взглядомъ, неторопливо вжимая пуговку въ петлю. "Примите мое глубокое соболeзнованiе, - пробормоталъ Мартынъ и почему-то щелкнулъ каблуками. Зилановъ прикрылъ глаза въ знакъ признательности, пожалъ Мартыну руку, и то, что все это происходитъ на порогe уборной, подчеркивало нелeпость рукопожатiя и готовыхъ словъ. Зилановъ, подрыгивая ногами, словно утряхивая что-то, медленно удалился; Мартынъ увидeлъ въ зеркало свой болeзненно сморщенный носъ. "Но я же долженъ былъ что-нибудь сказать", проговорилъ онъ сквозь зубы.
