Было сказано неожиданно, но я нашелся. Полковник любил уверенный тон.
– Я их отправил почтой, чтобы не перехватили в пути, господин полковник!
– Почтой? А это умно, пожалуй… Ну, идемте… Прохоров, возьми ключ. За ним!
IX
Мы вышли во двор, сопровождаемые полковником и солдатом, и подошли за Прохоровым к длинному каменному сараю, сплошь завешанному простынями на веревках.
– Здесь… – значительно произнес полковник заметно волнуясь. – Осторожней!..
Мы остановились перед широким черным затвором, с тяжелым замком.
Полковника охватило сильнейшее беспокойство: он вертел наганом и дергался. Здесь был очень опасный пункт: сидел берлинский агент Сименс-Гальске с подручными.
– Возьмите платок и дышите, как через маску… – тревожно шептал полковник, прижимая платок к губам. – Сейчас вы услышите этих гадов… Прохоров, отпирай…
Прохоров отворил сарай, полный доверху всякого хлама: ящиков и кадушек, птичьих садков, коек, разбитой мебели… Пахнуло гнилой капустой. Потом, закрестившись, с усилием поднял дубовое творило подполья и отскочил в испуге. Еще острее пахнуло на нас гнилью.
– Слушайте… слушайте… – шипел за спиной полковник.
Я потянулся с порога – заглянуть в люк, увидал, что он затянут холстиной, как пчелы в улье, и сейчас же меня рвануло назад. Полковник дернул меня за френч.
– С ума вы сошли?! Слышите этот ужасающий запах гниющей крови?!! Этот ужас!.. Остатки проклятых опытов… Проклятые продолжают даже в яме! Чувствуете, как нижет!..
Прижимая платок к губам и ноздрям, он ворочал глазами в ужасе, нырял наганом то к подвальному люку, то в нас… Лицо его взмокло и посерело. Подвал мучил его и все же тянул к себе.
– Задержу следствие, пока не снимет он микрофон… – через платок закричал полковник, словно из-под земли. – Голодом заморю, заставлю! Хотят читать мои мысли! убить идею?! Убью я сам! Знайте, гады… я, я подымаю человечество, а вы хотите его приплюснуть, убить душу живую? стереть лик Божий?! Слышите?., слышите?!. – дергал меня полковник. – Они продолжают, гнусы!., гудят… пускают волны… Вы слышите?!. Смотрите, как оно дышит, дышит… яйцо гадючье…
Оно ходило, дышало, опадая и подымаясь плавно, это бельмо подвала, натянутая на люк холстина… Не холстина, – живая пленка.
Это было безумие…
Из глубины подвала тянулись тяжелые вздохи, шорохи… Это было безумие… Оно выползало оттуда в тяжком запахе человечьей гнили, в хрипе и вздохах, в заглушённом вое, в выкриках-писках, в воплях… Оно выползало, ширилось, выдавливало собою набитую холстину, начинало владеть и мною… Мысли мои мешались… То мне казалось, что в удушливой тьме подвала, в грязи, свалены в кучу, скручены так называемые здравые люди – доктор, сестры, солдаты… Здесь, наверху, безумие! И это безумие разгуливает с наганом! И мы, трое, – здравые же и мы люди! – были бессильны. То была жизнь-абсурд. Я сознавал отчетливо: двинься я – полковник не задумался бы с наганом, а солдат-идиот приколол бы меня штыком. Но мгновениями я терялся: там, в подвале, и есть настоящий ужас, пугающий жизнь, поражающий ее насмерть. Ужас полковника, захвативший меня безвольно. Ужас людей, творящих земное дело, творящих кровью… Они, сидящие там, в затхлой грязи и гнили, люди звериного лика, они убивают живую душу, рожденную тихим, небесным, светом… хватают и душат проблеск души свободной, давят ее человечьим мясом, топят в человечьей крови…
Проклятые…
Кто сказал это слово?… Я ли его сказал?..
– Проклятые… – глухо сказал полковник.
– Полковник… освободите!.. – различил я измученный женский голос. – Мы умираем… мы голодны… это бесчеловечно!.. У нас затекли ноги…
Да кто же, наконец, там, в дыре?!.
Лицо полковника повело злой усмешкой. Он слушал, слушал…
В дыре путались-бились жалобные, молящие, укоряющие голоса-стоны:
– Николай Васильич… стыдно!., больно за вас!..
– Помилосердуйте… ваше высоко…
– Найдите же в себе силу мысли! Коровкин уже помешался… Вы же интеллигентный человек…
– С нами, с вашими сестрами так… Мы все отдавали страдающему народу!..
– Слышите эти льстивые, змеиные голоса? – гудел за моей спиной голос полковника.
– Даю честное слово, полковник! – раздался мужской, бархатистый голос, – я предоставлю вам полную свободу… ваши доклады перешлю министру!.. Полковник, вдумайтесь же!..
– Сименс-Гальске… дает… честное слово! – хрипел голос полковника. – Перешлет мои доклады… ко-му?!.
– Ослобоните, ваше высокоблагородие! Ради детей-сирот…
– Фершал не в себе стал…
– Дико, дико… Николай Васильич! Культурный вы человек… и так дико!.. У нас Коровкин…
Кошмар… Они, знавшие, что такое полковник, которого они запирали в изолятор, они взывали к его силе мысли! Взывали от сердца, от всей души… Это был бред, кошмар…
Полковник слушал, как чудесную музыку. Пил наслаждение, муку, – было видно по его вытянувшемуся лицу в усмешке.
– Клянусь душой, мы разделяем ваши мечты, полковник! – истерично выкрикнул женский голос.
– Верую! верую!! согласна… Господи, я согласна!..
– Вы слышите, каков голосок сирен! – злорадно, дрожащим от наслаждения голосом гудел полковник у моего уха.
– Ради всего святого… у меня лихорадка… мы признаем… Коровкин заболел… фельдшер…
– Ага! Вы губили, проклятые, а я спасаю! спасу!!
– Так точно, ваше превосходительство! Губили-загубили… Принимаю спасение-крещение через вас! Изведите душу мою! Душу изведите, душу!! душу!! душу!! черт в душу!..
Это был голос гибнущего, теряющего рассудок.
– Слышите же… Никифор Иваныч заболел! Поймите же, полковник! Фельдшер Коровкин заболел здесь!., психически! потерял рассудок!.. – визжал надрывающийся женский голос. – Хоть его-то выпустите!
– Душу изведи, душу! душу! душу!., черт, черт в душу!!.
– Два дни не емши… Господи… ослобоните!..
– Вы умнейший, чудеснейший, Николай Васильич! У вас огромное сердце… я вас так чувствую!..
– Мы все чувствуем ваше влияние, полковник… – выделился надеждой бархатный баритон – должно быть – доктора. – Серьезно… заболел душевно Коровкин… Освободите же нас!
– Агент и шпион Сименс-Гальске! – придушенно закричал полковник. – Заочный суд скоро выведет вас… на чистую воду! Из моих теперь рук не вырвешься!.. Смерть человекоубийцам! смерть!
– Боже мой!., мы умрем… Полковник… лучше убейте сразу… вашу Аничку… как я за вами ходила!., убейте сразу!..
– Самая гнусная из… семя поганое!!.
– Господи…
Тут я не выдержал… Я крикнул, забыв всякую осторожность:
– Я свежий человек, господа… и помогу полковнику!..
У меня захватило дух: стальная рука полковника сдавила горло. Я вырвался из его клещей и увидел направленный на меня наган.
– Ни с места! С ума вы сошли?!!.
Его кровяные, бешеные глаза снова меня сковали. Помню зеленое лицо Сашки… казначея, сидевшего на своем чемодане, привалившегося лысой головой к стенке…
– Полковник… я хотел лишь… покончить с этой ужасной сценой… Довольно! – крикнул я в черный зрачок нагана, не владея собой.
Видавший на фронте смерть, с ней игравший, я оказался таким бессильным перед полковником…
– Закройте эту дыру! – крикнул я в ужасе, прямо в зрачок нагана. – Мне страшно слушать…
– Закрыть! – приказал полковник. – Ага… вы поняли, наконец? Да, страшно…
Он доверчиво заглянул мне в глаза и даже снисходительно улыбнулся.
Прохоров грохнул творилом и попрыгал, чтобы было плотней.
– Они хотят есть! – усмехнулся полковник, показав зубы. – Есть они все равно не могут… они хорошо спеленуты. Им, давать, чистый, хлеб!!. А скольких они уже отравили! – полковник приблизил ко мне истерзанное лицо, – Одинцов, Гудёнко… И это… си-стема-ти-чески! Они вливали в хлеб токи! Последнюю доставку я приказал свалить в отхожее место, а несчастные растаскали все! И вот результат: осталось всего три десятка! Остальные погибнут!
Полковник проверил замок, оправил «щиты» и показал мне на дом наганом:
– Инструкции получите там. За ним!
X
Мы прошли в дом в строгом порядке, как арестованные: Прохоров впереди, за ним деревянный Сашка и несчастный казначей с чемоданом, рядом со мной солдат, державший винтовку «на руку», и позади – полковник.
Я шел и настойчиво говорил себе: надо! надо кончить! Я не думал о немцах: их не было. В ушах звенели и выли голоса преисподней. Да, надо, надо! Но как?! Я утратил способность соображать. Являлась дерзкая мысль и гасла.
В приемном зале, под темный дуб, с рогами оленей и головою зубра над дверью, – когда-то здесь пировали крепкоголовые! – за длинным белым столом сидел в кожаном кресле тощий чернявый человечек, в парусиновом кителе и погонах артиллериста, с волосатым лицом, – жучок, – и старательно строчил что-то. Даже и головы не поднял. Перед чугунным камином-исполином, изображавшим берлогу, лежал грузный, раздутый водянкой рыжий солдат, в халате, лежал на полу брюхом, и быстро-быстро, словно мельница в бурю, листовал «Ниву» в переплете, – видимо, наслаждаясь делом.
