Преданный Вам Н. Лесков.
49. 1893 г. Декабря 15.
15/XII, 93. СПб. Фуршт., 50, 4.
Высокочтимый Лев Николаевич!
В последнем письме моем к Вам я сказал в одном месте, что Вы теперь, верно, уже беседуете с Михаилом Осиповичем Меньшиковым. Это я написал, потому что Меньшиков совсем собрался ехать в Москву, и я уже пожелал ему счастливого пути и радостной встречи с Вами; а он вчера пришел ко мне неожиданно и объявил, что сборы его рассыпались и он не поедет за редакционною работою, которой теперь очень много. Я Вам это и пишу, чтобы объяснить соответствующее место в моем прошлом письме и не явиться перед Вами легкомысленником. Вчера получил известие от великосветской дамы (кн. М. Н. Щербатовой), что рассказы старой Хилковой о заразной нечисти на детях Дмитрия Александровича не подтвердились: чесотки нет; а цели для отобрания их две: 1) окрестить и 2) усыновить и укрепить за ними наследство. Обе эти цели встречают почти всеобщее одобрение, - особенно вторая, то есть закрепление наследства. Говорят тоже, что будто "потом детей возвратят", но я думаю, что это "потом" будет очень не скоро. Вообще мероприятие это принято с ужасною тупостью ума и чувств. Есть даже "благословляющие" и уверенные, что "этим путем будет спасен и отец, который возвратится к Богу". И это не у одних православных, а и у пашковцев. Ругин (Иван Дмитриевич), перешедший к пашковцам (он "уверовал в спасение"), вчера принес мне известие, что у них тоже радуются, что Дмитрий Александрович "придет", и уже молились "за него и за Вас", - чтобы и Вас Бог "привел". Слушаешь будто что-то из сумасшедшего дома. Было "пророчество" и на Марью Львовну, что она тоже "придет" и "будет спасена", и т. п. Сентиментальное место у Жуковского о смертной казни я нашел: это в 6-м томе 6-го издания (1869), начиная с стр. 611. Приспосабливаюсь этим воспользоваться. Происшествием с Хилковым удручен до изнеможения и не могу, да и не хочу, приходить в иное состояние, ибо это почитаю теперь за самое пристойное. Какие рассуждения при такой скорби? Если все будет идти так, то лучше ни с кем не видаться, чем прилагать мученье к мучению. - У Сенеки встречаю много прекрасных мест о "неделании", и все это изложено в восхитительной ясности. Вспоминаю Вас за этим чтением. Об ответах на мои письма никогда не прошу Вас, но, если получаю Ваши строки, то бываю ими утешен и обрадован, а нередко и укреплен, - в чем постоянно и сильно нуждаюсь.
Преданный Вам Н. Лесков.
50. 1894 г. Апреля 8.
8/IV. 94. Фуршт., 50, 4.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Я избегаю того, чтобы беспокоить Вас письмами; но теперь имею в этом неотразимую духовную надобность, с которою могу обратиться только к одному к Вам. Потому, пожалуйста, прочтите мои строки и скажите мне свое мнение. Дело в том: "ЧтО полезно писать?" Вы раз писали мне, что Вам опротивели вымыслы, а я Вам отвечал тогда, что я не чувствую в себе сил и подготовки, чтобы принять новое направление в деятельности. Это была простая перемолвка. С тех пор прошло кое-что новое, и многие приступают с тем, что "надо-де давать положительное в вере", и просят от меня трудов в этом направлении, а то, что делаю, - представляют за ошибочное. Это меня смущает. Вера моя вполне совпадала с Вашею и с верою Амиэля. Положительного я знаю только то, что есть у Амиэля, у Вас, у Сократа, Сенеки, Марка Аврелия и других Богочтителей, но не истолкователей непостижимого. Хотят не того, и этого хотят не какие-нибудь плохие, а хорошие люди, которые как будто наскучили блужданием и служением Богу в пустыне, и хотят видеть и осязать его, а я, конечно, знаю, к чему это вело людей ранее, и к чему ведет и уже привело иных теперь, - и я от этого служения отвергаюсь и положил: продолжать делать то, что я умею делать, то есть "помогать очищению храма изгнанием из него торгующих в нем". Это сказал кому-то о себе Каульбах, и мне это давно показалось соответствующим моему уму, моему духу и моим способностям. Я не могу "показывать живущего во святая святых" и считаю, что мне не следует за это браться. Мне столько не дано, и с меня это не спросится. Но "горница должна быть выметена и постлана" ранее, чем в нее придет "друг всяческой чистоты". Работая над тем, над чем я работаю, то есть соскребая пометы и грязь "купующих и продающих" в храме живого Бога, - я думаю, что я делаю маленькую долю своего дела, то есть дела по моим средствам, - дела, с которым я привык уже обращаться и достиг некоторого успеха. Я думаю, что делание это и теперь (и даже особенно теперь) вовсе еще не бесполезно, а напротив - оно нужно, и я могу и должен, его продолжать; а не устремляться к осуществлению задач, которых я не могу выполнить. Словом, я хочу оставаться выметальщиком сора, а не толкователем Талмуда, и я хочу иметь на это помимо собственного выбора еще утвержнение от человека, который меня разумнее. И вот об этом я Вас прошу. То небольшое дарование, которое дано мне для его возделывания, не может произвести великих произведений. Это вне всякого сомнения, и я это всегда знал и никогда за этим не гнался. Если я не стану делать того, в чем привык обращаться, то я иного лучше не сделаю; а в моем роде одним работником будет менее. Поэтому я хочу держать свой термин и думаю, что я поступаю правильно. Я очень дорожу Вашим советом: не откажите сказать мне: хорошо или нет я рассуждаю и поступаю? Пусть ответ Ваш будет хоть самый короткий: "Благословляю Вас оставаться при метле". Утверждение Ваше я сберегу, если нужно, в святой тайности.
Преданно любящий Вас Лесков.
В Петербурге я до 20 мая, а после (до августа) "Меррекюль, 90".
51. 1894 г. Мая 14. Ясная Поляна.
14 мая 94 г.
Николай Семенович, в последнее время мне привелось так очевидно неправдиво употреблять обычные в письмах эпитеты, что я решил раз навсегда не употреблять никаких, и потому и перед вашим именем не ставлю теперь ни одного из тех выражающих уважение и симпатию эпитетов, которые совершенно искренно могу обратить к вам. То, что я писал о том, что мне опротивели вымыслы, нельзя относить к другим, а относится только ко мне, и только в известное время и в известном настроении, в том, в котором я вам писал тогда. Притом же вымыслы вымыслам рознь. Противны могут быть вымыслы, за которыми ничего не выступает. У вас же этого никогда не было и прежде, а теперь еще меньше, чем когда-нибудь. И потому в ответ на ваш вопрос говорю, что желаю только продолжения вашей деятельности, хотя это желание не исключает и другого желания, свойственного нам всем для себя, а потому и для людей, которых мы любим, чтобы они, а потому и дело их, вечно, до смерти совершенствовалось бы и становилось бы все важнее и важнее, и нужнее и нужнее людям, и приятнее Богу. Всегда страшно, когда близок к смерти, я говорю это про себя, потому что все больше и больше чувствую это, что достаешь из своего мешка всякий хлам, воображая, что это и это нужно людям, и вдруг окажется, что забыл и не вытряхнул забившееся в уголок самое важное и нужное. И мешок отслуживший бросят в навоз, и пропадет в нем задаром то одно хорошее, что было в нем. Ради Бога, не думайте, что это какое-нибудь ложное смирение. Нашему брату, пользующемуся людской славой, легче всего подпасть этой ошибке: уверишься, что то, что люди хвалят в тебе, есть то самое, что нужно Богу, а это нужное Богу так и останется и сопреет. Так вот это страшно всем нам, старым людям, я думаю, и вам. И потому жутко перед смертью и надо шарить хорошенько по всем углам. А у нас еще много там сидит хорошего. Пока прощайте. Желаю, чтобы письмо это застало вас в Петербурге и в добром телесном и душевном состоянии.
Лев Толстой
52. 1894 г. Мая 18.
18/V. 94. Фуршт., 50, 4.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Усердно благодарю Вас за ответ на мое письмо. Я написал Вам, потому что нуждался в укреплении себя Вашим словом; а потом каялся, что Вас обеспокоил. Так мне и всегда бывает, когда напишу Вам; а потом приходит от Вас ответ, и я бываю обрадован до веселия духа. Сердечно благодарю Вас за эти радости. "Прилагательные" в начале писем, равно как и "уверения" перед подписью ужасны, и я это чувствую всю жизнь, и Тургенев, помнится, этим томился. Я и отступаю от этого давно, где только это совсем противно тому, что я чувствую, и мы все, с Вашего почина, это поослабили; но Вам я пишу с прилагательным, во 1-х, потому что оно выражает то, что я чувствую, а во 2-х, что мне было бы чрезвычайно неприятно обращаться к Вам иначе. Панибратство с Вами было бы большею искусственностью и манерностию, чем привычка и потребность держать с Вами тон простой и искренней почтительности, к которой нас обязывает и благодарность к Вам за труды, понесенные Вами на общую человеческую пользу. О самом предмете моего вопроса Вы мне ответили довольно для меня вразумительно, и это совсем мне не по мыслям. Я не хочу и не могу написать ничего вроде "Соборян" и "Запечатленного ангела"; но с удовольствием написал бы "Записки расстриги", героем для которого взял бы молодого, простодушного и честного человека, который пошел в попы, с целию сделать что можно ad majorem Dei gloriam (*), и увидавшего, что там ничего сделать нельзя для славы Бога. Но этого в нашем отечестве напечатать нельзя. Меня же берут и с этой стороны и еще с другой, о которой я более сожалею. Я Вам писал для того, чтобы укрепить себя на произведение желательных впечатлений не только путем положительным, но и отрицательным, который только и возможен в иных случаях. Его-то, однако, и осуждают и требуют изображений "буколических" и "умилительных". Я считаю это за требование неосновательное, вослед которому я не пойду. Я так сделал бы и сам, но теперь нахожу поддержку и в Вашем слове. Этого мне и довольно. Пространнее об этом говорить не для чего. Истомы от дыхания не далеко ожидающей смерти я теперь по милости Божией не ощущаю. Было это позапрошлой зимою, и Вы мне тогда писали, что тем я как бы отбывал свою чреду. Пока оно остается так. Думы же о смерти со мной не разлучаются и приходят моментально даже в первое мгновение, когда проснусь среди ночи. Я считаю это за благополучие, так как этим способом все-таки осваиваешься с неизбежностию страшного шага. Из писавших о смерти предпочитаю читать главы из Вашей книги "О жизни" и письма Сенеки к Луцилию. Но как ни изучай теорию, а на практике-то все-таки это случится первые и доведется исполнить "кое-как", так как будет это "дело внове". Надо лучше жить, а живу куда как не похвально... А в прошлом срамоты столько, что и вспомнить страшно. Ваше предчувствие "близости" исполняет меня скорби. Мы, конечно, дошли до "земного предела" (я моложе Вас на 3-4 года), но я бы хотел, чтобы Ваши предчувствия не были точны: я чувствую в Вас долговечие, и дай Бог Вам еще послужить человечеству. Простите, что Вас беспокоил и, может статься, еще так же побеспокою. Намереваюсь ехать в Меррекюль - 22-го мая.
