— Неловко очень домой-то… стыдно…
— Стыдно… Чего стыдно? Что вы обокрали кого-нибудь, убили?.. Ложный стыдъ!. Стыдно было дѣлать такъ, а «повинную голову и мечъ не сѣчетъ»… Стыдно!. Чудакъ вы!… Да дай Богъ, чтобы побольше блудныхъ сыновъ возвращалось…
Совѣтъ этого добраго человѣка ободрилъ меня. Больница, какъ это ни странно, стала казаться мнѣ какой-то обѣтованной землей…
— Такъ и сдѣлаю, — сказалъ я, — какъ вы совѣтуете… пойду завтра… только боюсь, не воспаленіе ли?
— Да будетъ вамъ! какое къ чорту воспаленіе! просто отъ пьянства почки болятъ… У меня это же самое было… Закатятъ вамъ тамъ мушку во всю спину, и какъ рукой сниметъ! Тамъ изъ ста человѣкъ девяносто съ мушками. Здѣсь исключительно только мушками и лѣчатъ. Серьезныхъ больныхъ нѣтъ: серьезныхъ отправляютъ во вторую городскую… Здѣсь лежатъ здоровые больные… Что только дѣлается тамъ, вотъ увидите! И время проведете отлично… почитать есть что… ну и сравнительно, чисто… выспитесь до сыта. Я васъ, пожалуй, навѣщу какъ-нибудь… У васъ вѣдь денегъ нѣтъ?
— Нѣтъ, конечно.
— Ну, я вамъ табачку дамъ: тамъ табакъ дороже хлѣба. И бумаги, и конвертъ принесу… Письмо домой настрочите… Ну, на марку не могу дать, у самого мало… да это не важно: дойдетъ и безъ марки, еще вѣрнѣе… Вамъ ли унывать?.. свой домикъ, жена, дѣти… Эхъ, я вамъ скажу, есть здѣсь личности, насмотрѣлся я, вотъ тѣмъ унывать не грѣхъ… ни кола, ни двора, ни родныхъ, ни знакомыхъ… одна Хива… Тутъ и мать, и жена, и сестра, и родина… О!… Есть здѣсь мальчикъ, онъ теперь въ больницѣ, вы можетъ, его увидите… Отецъ у него тутъ въ Москвѣ, гдѣ-то на Хивѣ путается, пьяница горькій, матери нѣтъ, замерзла пьяная гдѣ-то на Грачевкѣ, подъ воротами… Сынишку отдалъ этотъ отецъ куда-то въ коробочники. Били его жестоко, онъ убѣжалъ — на Хиву… къ отцу… А отецъ взялъ да и продалъ тамъ его какому-то негодяю за бутылку водки да за фунтъ колбасы вареной…
— Зачѣмъ же онъ покупателю?
— Зачѣмъ?.. Да вы на Хивѣ-то развѣ не жили?
— Нѣтъ.
— Э, ну такъ вы еще. значитъ, жизни не видали… Да тамъ это самое обыкновенное дѣло… За чай да за калачъ такія штуки продѣлываютъ…
И онъ разъяснилъ мнѣ отвратительныя цѣли покупки.
— Да что-жъ на это никто не обратитъ вниманія?
— Кому нужно?.. кто станетъ въ это входить? Э батенька, правда-то знаете гдѣ?.. Да что! Я какъ-то читалъ, въ какой-то газеткѣ здѣшней московской, вотъ про это наше отдѣленіе работнаго дома… такъ вѣрите — умилился до слезъ — такъ хорошо написано!… И чистота-то, и воздуху-то масса, и каждому-то отдѣльная кровать, и столъ отличный, чуть ли не по фунту мяса на каждаго, и залъ-то концертный скоро отдѣлаютъ, картины туманныя станутъ показывать!. Концертный залъ!. Ха-ха-ха! туманныя картинки!… Ну, скажите, ради Господа, пошли бы вы вотъ сейчасъ смотрѣть ихъ?.. До того ли намъ? Хоть бы обращались-то по-человѣчески, не какъ съ собаками… Что, былъ сегодня управляющій въ столовой?
— Нѣтъ.
— Жаль, а то-бы посмотрѣли картину. Войдетъ, понимаете, не одинъ, а со свитой, — какіе-то прихлебатели позади… войдетъ и заоретъ: «Встать!..» Ну, конечно, всѣ вскочатъ, молчаніе мертвое… А какъ обращается съ рабочими?.. «Ты», «мерзавецъ», «подлецъ», негодяй, только и слышишь! Подлость!
Онъ закашлялся и замахалъ рукой, какъ бы отгоняя что-то…
— Будетъ, — съ трудомъ выговорилъ онъ, — ну, ихъ къ чорту… Не нами заведено, не нами и кончится… Ложитесь. да давайте потолкуемъ про деревню… Скоро весна вѣдь: снѣгъ стаетъ, тетерева по утрамъ затокуютъ, вальдшнепы прилетятъ… О!… вы не охотникъ?..
Мы легли… Онъ началъ говорить про свою жизнь дома, про охоту, про рыбную ловлю, про пчелъ… Разсказы эти дышали любовью и какой-то особенной, задушевной прелестью…
Я долго слушалъ его, совсѣмъ позабывъ, что нахожусь въ спальнѣ работнаго дома…
На другой день утромъ я отправился въ больницу… Доктора еще не было… Въ пріемной дожидалось человѣкъ пятнадцать… Молоденькая, симпатичная фельдшерица записала наши фамиліи. Мы усѣлись въ прихожей на узкой и длинной скамьѣ и стали ждать. Рядомъ со мной помѣстился какой-то молодой человѣкъ съ длинными курчавыми волосами.
Ему не сидѣлось спокойно… Онъ какъ-то ерзалъ по скамьѣ, пожималъ плечами и безпрестанно чесалъ свою голову.
— Что ты не сидишь покойно? — сказалъ я, — что у тебя болитъ?
Онъ испуганно взглянулъ на меня большими «телячьими», какими-то жалобными глазами и тихонько, чуть не плача, сказалъ:
— Бѣда!… заѣли…
— Давно въ работномъ домѣ? — спросилъ я у него съ невольнымъ участіемъ.
— Недавно… Пріѣхалъ въ Москву на мѣсто… да загулялъ…
— А ты кто — крестьянинъ?
— Нѣтъ, я изъ духовныхъ… У меня отецъ дьяконъ въ Клинскомъ уѣздѣ… Дядя еще есть — тоже дьяконъ здѣсь въ Москвѣ, на Старой Басманной (онъ назвалъ богатый и извѣстный приходъ), да нельзя мнѣ къ нему… совѣстно…
— Что-жъ, ты учился гдѣ-нибудь?..
— Учился въ семинаріи у Троицы… да выгнали изъ четвертаго класса…
— Мамаша, небось, жива?.. Онъ заморгалъ глазами.
— Жива… Хочу у доктора попроситься въ больницу… Письмо къ дядѣ пошлю… Очень мнѣ тяжело!
Онъ наклонилъ голову и замолчалъ.
Немного погодя пришелъ докторъ. Это былъ средняго роста брюнетъ, худощавый, съ добрымъ, симпатичнымъ лицомъ… Онъ сѣлъ къ столу и сталъ вызывать по фамиліямъ.
Первымъ подошелъ къ нему коренастый и крѣпкій, лѣтъ 60-ти старикъ.
— Ты что, дѣдъ?
— Зубы… зубами маюсь!..
— Гдѣ?
— Во, гляди!..
— Вырвать?
— Рви!
— Садись!
Докторъ взялъ щипцы и вырвалъ зубъ. Старикъ только головой мотнулъ и, сплюнувъ въ тазикъ, сказалъ:
— Рви другой!
Докторъ вырвалъ другой и сказалъ:
— Еще, что ли?
— Рви!
Докторъ вырвалъ третій зубъ и опять, улыбаясь спросилъ:
— Ну еще, что ли?
— Нѣтъ, будетъ! — сказалъ старикъ съ такимъ выраженіемъ въ голосѣ, какъ будто отказывался отъ рюмки водки, которую его упрашивали выпить… Всѣ засмѣялись… — Спасибо! — сказалъ онъ и пошелъ въ прихожую, кладя по полу, точно печати, оттаявшими чунями клѣтчатые слѣды.
Подошелъ слѣдующій… Докторъ выслушалъ его, осмотрѣлъ и нарисовалъ на правомъ боку карандашомъ квадратъ.
— Приходи въ четвертомъ часу сюда… въ больницу ляжешь, — сказалъ онъ.
Дошелъ чередъ до меня.
— У тебя что?
— Бокъ больно.
— Какой?
— Правый.
— Сними рубашку.
Я снялъ. Онъ сталъ слушать.
— Ого! сердце-то того… Ни вина, ни пива отнюдь нельзя пить… Эхъ, народъ, не бережете вы свое здоровье!… Ну, что-жъ, желаешь полежать въ больницѣ?
— Сдѣлайте милость!..
— Можно! Къ боку тебѣ мушку поставимъ, — и, говоря это, онъ начертилъ мнѣ карандашомъ на боку квадратъ. — Приходи часа въ три.
Я надѣлъ рубашку, полушубокъ и пошелъ въ столовую.
— Взяли! и меня взяли! — услыхалъ я за собой голосъ и, обернувшись, увидалъ молодого семинариста. Онъ былъ радъ, точно ребенокъ, которому подарили игрушку…
— Начертилъ мушку? — спросилъ я.
— Начертилъ! Слава Тебѣ, Господи! — онъ вдругъ перекрестился нѣсколько разъ торопливо и часто повторяя:- Слава Тебѣ, Господи! Слава Тебѣ, Господи!..
Въ три часа я пошелъ въ больницу. Тамъ, въ прихожей, уже дожидались семинаристъ и еще какихъ-то двое, принятыхъ сегодня же въ больницу.
Вскорѣ пришла нянька и повела насъ въ такъ называемую «мужскую уборную», гдѣ была ванна.
— Раздѣвайтесь! сказала она, — кладите сюда вотъ къ порогу свою рухлядь… Вотъ вамъ бѣлье… халаты… туфли… Полѣзайте въ ванну по-двое заразъ… Вонъ кранты… въ этомъ вотъ холодная, а здѣся горячая… Вымоетесь, я васъ наверхъ сведу въ третье отдѣленіе… Мойтесь на здоровье… небось, обовшивѣли…
Она ушла. Мы начали раздѣваться.
— По-двое заразъ велѣла, — сказалъ высокій длиннобородый старикъ, напуская воды, — а какъ по двое-то: у него вонъ, — онъ кивнулъ на сосѣда, худенькаго, плюгавенькаго человѣчка, — я давѣ видѣлъ, вся спина въ чирьяхъ… Какъ съ нимъ лѣзть-то?.. Я не полѣзу… Слышь, землякъ, — обратился онъ ко мнѣ, - полѣземъ мы съ тобой первыми… Чего тутъ… сымай рубашку-то… сигай!… Господи благослови!… О-о! важно!..
Я скинулъ рубашку и забрался къ нему въ ванну. Намъ было тѣсно и неловко. Старикъ, какъ тюлень, вертѣлся съ боку на бокъ и брызгался водой.
— О, важно! — твердилъ онъ, — мальё! Одно плохо, ужо на ночь мушку вляпаютъ… Здорово деретъ, анафема!. Тебѣ тоже, землякъ, мушку? — спросилъ онъ у меня.
— Тоже.
— Да ужъ здѣсь лѣкарство одно… Ну, будя… слава тебѣ, Господи!… Теперича бы половиночку раздавить гоже, — добавилъ онъ, вылѣзая изъ ванны, — да закусить сняточкомъ!..
— Да у тебя что-жъ болитъ-то? — спросилъ я.
— Да какъ-те сказать не соврать: одышка вродѣ какъ… кашель… мокрота душитъ… А-то я ничего, слава Богу…
