Мы надѣли чистое бѣлье, полосатые халаты, туфли, и я почувствовалъ себя другимъ человѣкомъ… Стало какъ-то легко, во всемъ чистомъ, и страшно дѣлалось при взглядѣ на валявшуюся у порога скинутую одежду…
Послѣ насъ, пустивъ свѣжую воду, полѣзли въ ванну семинаристъ и плюгавенькій человѣчекъ… и убѣдился, что старикъ сказалъ правду: вся спина у него была въ чирьяхъ…
— Эхъ, порядки здѣшніе!.. — укоризненно сказалъ старикъ.
Третье мужское отдѣленіе представляло изъ себя большую, чистую, свѣтлую, но биткомъ набитую больными, палату… Койки стояли такъ же, какъ въ спальнѣ № 15-й, по двѣ въ рядъ, сдвинутыя вмѣстѣ… Кромѣ того, койки стояли и по одиночкѣ, тамъ, гдѣ только было возможно поставить ихъ. Всѣхъ больныхъ, какъ я узналъ послѣ, было въ этой палатѣ 75 человѣкъ.
Шумъ, крикъ, хохотъ стояли въ палатѣ нисколько не тише, чѣмъ въ спальнѣ… «Больные» играли въ карты, въ шашки, читали, курили, ходили, шлепая туфлями по полу, въ полосатыхъ халатахъ, надѣтыхъ у кого въ рукава, у кого въ накидку, по широкому проходу, изъ одного конца палаты въ другой…
Мнѣ досталась койка въ углу у окна, около стѣны. Я сѣлъ на нее, посмотрѣлъ на своего сосѣда, и… меня охватилъ ужасъ.
Рядомъ со мною лежали «живыя мощи» и глядѣли на меня какими-то бѣлесоватыми, злобными, страшно ввалившимися глазами. Это былъ старикъ, лѣтъ 70-ти, худой, страшный, костлявый, косматый. Онъ лежалъ на спинѣ, покрывшись одѣяломъ, поднявъ колѣнки, которыя какъ-то страшно, точно у мертвеца, обрисовывались подъ этимъ одѣяломъ… Одна рука у него была закинута подъ голову, другая лежала поверхъ одѣяла… Руки эти были тонки и худы, точно палки, обтянутыя кожей… изъ-подъ края подушки, подъ головой, выглядывали «пайки» чернаго и бѣлаго хлѣба…
Но самое страшное, что увидалъ я и отъ чего пришелъ въ ужасъ, это насѣкомыя, которыя ползали по лицу этого старика… кишмя кишѣли въ бородѣ, въ волосахъ, на головѣ…
Я не могъ смотрѣть и отвернулся отъ него съ ужасомъ, отвращеніемъ и жалостью…
— Господи! какъ онъ еще живетъ, несчастный, — подумалъ я, — что же это такое?!.
— Что, землякъ, глядишь? — спросилъ у меня съ противоположной койки молодой парень, наблюдавшій за мной, — послалъ тебѣ Богъ сосѣда… Вотъ лежитъ тутъ ни живой, ни мертвый… Не издыхаетъ да и все! А озорникъ какой страсть…
— Что-жъ его не уберутъ отсюда?
— Да куда-жъ его?.. Ждутъ, когда сдохнетъ. Допрежь онъ внизу лежалъ со слабыми… Не знаю, зачѣмъ сюда перевели… Должно, скоро капутъ ему… Да ты хлопочи на другую койку… Вотъ завтра пойдутъ на выписку, ты и хлопочи… Съ нимъ лежать-то грѣхъ одинъ… Озорникъ… матершинникъ… даромъ, что старый… Что, старый чортъ, глядишь? — обратился онъ къ нему, — про тебя говорю… У-у-у, песъ!..
Стало темно… Зажгли лампы… Одна изъ нихъ какъ разъ пришлась противъ моей койки… Немного погодя, няньки, — разбитныя и нахальныя, съ черезчуръ развязными манерами и такими же словечками (которымъ онѣ научились, очевидно, на Хивѣ), получающія здѣсь по три копѣйки въ день жалованья, — стали разносить ужинъ… Ужинъ этотъ состоялъ изъ какого-то мутнаго, прокисшаго и въ микроскопическомъ размѣрѣ перловаго супа…
Поужинавъ, я хотѣлъ было устроиться и лечь спать, какъ вдругъ кто-то крикнулъ на всю палату:
— Новенькіе!… пожалуйте на живодерню!..Мушки ставить!… Кому мушки? подходи!..
Этимъ дѣломъ, т. е. прикладываніемъ мушекъ — или, какъ здѣсь выражались «живодёрствомъ» — занимался не фельдшеръ, а просто такой же «золоторотецъ» больной, какъ и всѣ. Онъ лежалъ въ больницѣ уже семь мѣсяцевъ, присмотрѣлся и привыкъ ко всѣмъ порядкамъ… Фельдшеръ, вѣроятно, рѣшилъ, что это дѣло не хитрое, и самому заниматься этимъ незачѣмъ…
Мы всѣ четверо подошли къ этому «живодеру», разставившему свою «аптеку» на табуреткѣ посреди палаты… Толпа больныхъ окружила насъ… пошелъ смѣхъ и остроты…
— Ну, раздѣвайтесь! — сказалъ «живодеръ». — Я вотъ вамъ вляпаю… останетесь довольны!..
Онъ живо «вляпалъ» намъ всѣмъ по мушкѣ и такъ крѣпко забинтовалъ грудь, что трудно было дышать…
— Ну, подходи теперь, кому вечёръ ставилъ? Снимать стану! — крикнулъ онъ.
Подошло шесть человѣкъ. Изъ любопытства я не пошелъ на свое мѣсто, а остался посмотрѣть, что будетъ.
— Ну, стаскивай рубашку-то! крикнулъ «живодеръ» на какого-то подслѣповатаго, съ желтымъ и бритымъ лицомъ, сильно-робѣвшаго человѣка. — Аль думаешь, — горнишная придетъ сымать то ее!..
Бритый человѣкъ, кряхтя и какъ-то корчась, скинулъ рубашку и бросилъ ее на полъ.
«Живодеръ» живо разбинтовалъ бинтъ.
— Ну, держись!..
Онъ сразу сдернулъ мушку… Бритый человѣкъ такъ и подскочилъ кверху…
— Важно наядрила… Мотри, какой мѣшокъ надрала! — послышались возгласы больныхъ. — Здорово!..
«Живодеръ» взялъ ножницы, простригъ ими пузырь, спустилъ воду и, взявъ пальцами съ уголка отвисшую кожу, началъ безъ церемоніи сдирать ее со всего нарисованнаго докторомъ квадрата… Больной корчился и крѣпко стиснулъ зубы, боясь закричать…
— Держися, небось!… Задаромъ здѣсь кашей не кормятъ!… Помнить будешь… ха, ха, ха… Петровъ, мажь тряпку саломъ, вмазывай ему!… Подходи другой!… Становись ты, долговолосый!..
Я не сталъ больше смотрѣть и пошелъ на свое мѣсто. Мой сосѣдъ-старикъ лежалъ, укрывшись одѣяломъ съ головой, и, должно быть, спалъ… Я поднялъ свое одѣяло, раздѣлся и тоже легъ спать…
Проснулся я отъ какого-то шороха… кто-то тащилъ, какъ мнѣ показалось, съ меня одѣяло… Я открылъ глаза… и увидалъ, что старикъ сидитъ на своей койкѣ и дергаетъ съ меня одѣяло. При этомъ онъ глядѣлъ на меня и улыбался своимъ ввалившимся ртомъ, въ которомъ на верхней челюсти необыкновенно страшно торчалъ одинъ желтый и длинный зубъ…
Было, очевидно, поздно, часа три утра, потому что всѣ больные спали… Лампа, хотя и убавленная, горѣла все-таки очень ярко, освѣщая во всей красотѣ этого удивительнаго старика…
— Сумасшедшій! — подумалъ я, испугавшись и спросилъ:- Ты что?
Онъ, вмѣсто отвѣта, провелъ рукой по бородѣ и бросилъ что-то на мою койку, глядя на меня своимъ бѣлесоватымъ, но на этотъ разъ не злымъ, какъ мнѣ показалось прежде, а какимъ-то «чуднымъ», такъ сказать, необъяснимымъ и загадочнымъ взглядомъ.
— Сумасшедшій, — опять подумалъ я и сказалъ: — Что же это ты дѣлаешь?.. Зачѣмъ эту гадость кидаешь?..
— А! — какъ-то радостно заговорилъ онъ шепотомъ, — разозлился!… Ну, ругайся… ну, бей меня!..
Говоря это, онъ глядѣлъ мнѣ въ глаза, и я невольно содрогнулся отъ этого взгляда: въ немъ было что-то страшное и невыразимо скорбное, что невольно заставляло содрогаться.
— Я вѣдь нарочно это! — опять заговорилъ онъ. — Я вотъ залаю еще… Я вѣдь не человѣкъ, а песъ, собака… паришвая собака… на которую помои льютъ…
Онъ пригнулся и, заглянувъ мнѣ въ лицо, опять засмѣялся.
Я совершенно не нашелся что сказать и только глядѣлъ съ удивленіемъ на его искаженное лицо.
— А хочешь, — снова началъ онъ, — я тебя ударю! А! фу ты, чортъ!..
Я опомнился.
— Что ты, съ ума, что-ли, сошелъ?.. отстань!…
Онъ откинулся головой на подушку и затрясся весь отъ своего противнаго принужденнаго хихиканья. Потомъ вдругъ опять сѣлъ и, переставъ хихикать, серьезно и тихо спросилъ:
— Ты обо мнѣ какого мнѣнія?
— Я тебя совсѣмъ не знаю, и поэтому не могу судить…
— Не знаешь?.. Гм! Да вѣрно, не знаешь… А хочешь, я тебѣ разскажу одну исторію…
— Разскажи.
Онъ опять посмотрѣлъ на меня своимъ тяжелымъ взглядомъ, въ которомъ теперь стало мелькать какое-то сознательное и грустное выраженіе, и сказалъ:
— Про сына моего, Николеньку…
Онъ потянулъ на себя одѣяло, усѣлся поудобнѣе, подумалъ что-то и сказалъ почти шепотомъ.
— Принеси мнѣ воды, сдѣлай милость, тамъ вонъ, подъ краномъ… Знаешь?
Я взялъ кружку и принесъ воды… Онъ жадно отпилъ полъ-кружки и, откинувшись на подушку, закрылся по самую бороду одѣяломъ, оглядѣлся по сторонамъ, очевидно боясь, чтобы его, кромѣ меня, никто не услыхалъ, и тихо, шепотомъ заговорилъ, наклонившись ко мнѣ:
— Сынъ у меня былъ… Николенька. И жена была. Славная… И любила меня… Не вѣришь? правда… Да померла она, понимаешь?.. померла. А сынъ остался… Ну, взялъ я его съ собой въ Москву… думалъ: вотъ моя цѣль жизни… душу за него отдамъ… вырощу… человѣкомъ сдѣлаю… Эхъ, сколько думалъ я!… Сколько думалъ я всего хорошаго!… А жизнь-то, подлая, повернула по-своему… Ну, такъ вотъ, взялъ я его съ собой… Здѣсь, въ Москвѣ, мнѣ первое время посчастливилось: нашелъ мѣсто… сталъ жить… коморочка у меня была снята на Плющихѣ маленькая… четыре рубля платилъ за нее… Самъ, бывало, уйду на занятія съ утра, а его, сыночка-то, оставлю одного… Попрошу только хозяйку приглянуть за нимъ… И сидитъ онъ, бывало, цѣлый день одинъ… Тихій былъ мальчикъ, задумчивый… уставится глазенками на свѣтъ и смотритъ… думаетъ тоже что-то… Говорить сталъ только къ концу третьяго года, да и то плохо… Гдѣ-жъ ему было учиться?.. Одинъ все… все одинъ… Меня онъ звалъ «тятя», «тятя миленькій», а то еще «тятя путеня»… Что такое это значило «путеня», я и сейчасъ не знаю…
