Изобретатель сперва не понял, потом понял и обиделся.
– Другими словами, вы просто отказываетесь? – спросил он мрачно.
Драйер вздохнул. Изобретатель цокнул языком, кивнул и откинулся в кресле, сцепляя и расцепляя руки.
– Это работа моей жизни, – проговорил он наконец, глядя в одну точку. – Я двенадцать лет бился над этим – над вот этой мягкостью, гибкостью, стилизованной одухотворенностью, если могу так выразиться…
– Можете, – конечно, можете, – сказал Драйер. – Это даже очень хорошо… Скажите мне, – он опять взялся за карандаш, – вы уже обращались к кому-нибудь с такими предложениями?
– Нет, – сказал изобретатель. – Это первый раз. Я только что сюда приехал.
– Ваша мечта очаровательна, – задумчиво произнес Драйер. – Не скрою от вас – очаровательна…
Тот неожиданно вспылил:
– Бросьте, сударь, твердить о мечте. Она сбылась, она превратилась в действительность – даром что я бедняк и не могу сфабриковать эту действительность. Но дайте же мне возможность вам доказать… Мне говорили, что вы интересуетесь всякой новизной. Подумайте только, какая это прелесть, какое украшение, какое изумительное – позвольте даже сказать, художественное – достижение.
– Какую, однако, вы мне даете гарантию? – спросил Драйер, наслаждаясь нечаянной забавой.
– Гарантию духа человеческого, – резко сказал изобретатель.
Драйер заулыбался:
– Вот это дело. Вы возвращаетесь к моей же постановке вопроса. Это дело.
Он подумал и добавил:
– Я, пожалуй, просмакую ваше предложение, авось во сне увижу то, что вы изобрели, – или, по крайней мере, мое воображение пропитается им. Сейчас не могу вам сказать ни да, ни нет. Вы ж пойдите домой – где вы, кстати, остановились?
– Гостиница «Видэо», – сказал изобретатель, сильно волнуясь.
– Знакомое название, только не могу вспомнить почему… «Видэо…» Нет, не знаю. Вы ж, говорю, пойдите домой, проверьте еще раз вашу мечту, подумайте о том, не грешно ли будет, если вдруг такую прелесть фабрика обесцветит, замучит, убьет, – и затем, скажем, через недельку, десять дней, я вас вызову, – вы, значит, приходите, и – простите, что намекаю на это, – немного поподробнее, подоверчивее.
Когда посетитель ушел, Драйер несколько минут просидел неподвижно, глубоко заложив руки в карманы штанов. «Он не шарлатан, – подумал он, – или, по крайней мере, не знает, что шарлатан. Пожалуй, можно будет позабавиться. Если он прав, если все так, как он говорит, – то, действительно, может получиться курьезно, очень курьезно…» Мягко загудел телефон, и на время он забыл изобретателя.
Вечером, однако, он намекнул Марте, что собирается затеять совсем новое дело, и когда она спросила, выгодно ли оно, – прищурился, закивал: «Очень, очень, душа моя, выгодно…» На следующее утро, фыркая под душем, он решил, что изобретателя больше не примет; но днем, в ресторане, вспомнил его с удовольствием и решил, что дело прекрасное. Возвратясь домой к ужину, он мимоходом сказал Марте, что дело провалилось. Она была в новом бежевом платье и почему-то куталась в розовый платок, хотя было совсем тепло в доме. Франц, как всегда, был забавно угрюм, но очень скоро ушел, – сказав, что слишком много курил и чувствует сильную головную боль. Как только он ушел, Марта отправилась спать. В гостиной, на столике подле дивана, остался открытый серебряный ящичек. Драйер взял оттуда папиросу – венскую, с картонным мундштуком, – и вдруг рассмеялся: «Сократительная передача… одухотворенная гибкость… Ведь он не врет… Ужасно мне нравится его идея».
Когда он в свою очередь поднялся в спальню, Марта, по-видимому, уже спала. Наконец, по истечении нескольких столетий, свет потух. Она тогда открыла глаза и прислушалась. Храпит. Она лежала навзничь, глядя в темноту, и сердилась на храп, на какой-то блеск в углу спальни и, между прочим, на самое себя. «Нужно – совсем иначе, – наконец подумала она. – Завтра вечером я сделаю иначе. Завтра вечером…»
Но ни в следующий вечер, ни в субботний Франц не явился. В пятницу он пошел в кинематограф, в субботу – в кафэ. В кинематографе волоокая дура с черным сердечком вместо губ и с ресницами как спицы зонтика изображала богатую наследницу, изображавшую, в свою очередь, бедную конторскую барышню, – а в кафэ оказалось бесовски дорого, и какая-то нарумяненная девица, с отвратительной золотой пломбой, курила, и смотрела на него, и качала ногой, и вскользь улыбалась, стряхивая пепел. «Я не могу больше, – протяжно, со стоном, шептал Франц. – Она застит жизнь, во рту от нее пересохло, нет сил… Так было просто – ее схватить, когда она меня тронула. Мука… Подождать, что ли, – не видеть ее несколько дней?.. Но тогда не стоит жить… Следующий раз, вот клянусь, клянусь… матушкой клянусь…»
В воскресенье он встал поздно, вяло вынес ведро с мыльной водой и, проходя мимо хозяйской двери, взглянул на нее со страхом и ненавистью. Он решил было выйти пройтись, но хлестал по стеклам бурный дождь. В комнате было холодно. От нечего делать он хорошенько протер очки, откупорил пузырек с чернилами, зарядил самопишущую ручку и стал писать матери.
«Дорогая матушка, – писал он своим неряшливым крупным почерком, – как ты поживаешь? Как поживает Эмми? Вероятно…» Он остановился, вычеркнул последнее слово и задумался, копая концом ручки в носу. Вероятно… сейчас отправляется в церковь, потом будет стряпать воскресный обед… Курица, бедные рыцари… Днем – кофе со взбитыми сливками… Что ей до него? Она всегда любила Эмми больше. Кругленькая, красно-бурая, – била его по щекам, когда ему уже было семнадцать, восемнадцать, девятнадцать лет. В прошлом году… А когда он был совсем малыш (бледненький, круглолицый, уже в очках), однажды, на Пасхе, она хотела заставить его съесть шоколадную конфету (в виде коричневого зайчика), – которую сестренка тишком облизала. За то, что Эмми облизала конфету, предназначенную ему, мать просто хлопнула ее легонько по задку, а его, за то, что он замусленный шоколад отказался даже тронуть, – так хватила наотмашь по лицу, что он слетел со стула и, стукнувшись головой о пол, лишился чувств. Любовь к матери была его первой несчастной любовью. Лучше было, пожалуй, когда она открыто сердилась на него, чем когда равнодушно ему улыбалась или, при гостях, ласково его щипала. Накануне его отъезда она забыла у него в комнате свой шерстяной платок, и он почему-то подложил его на ночь под голову, но не мог спать, а как дурак плакал. Может быть, она все-таки сейчас скучает по нем? Этого она не пишет…
Приятно все-таки себя пожалеть, – до слез приятно. А Эмми – хорошая девушка… Выйдет за мясника в белом жилете; выйдет, – как пить дать… И правильно поступит, – дело у него солидное, лучший мясник в городе. Проклятый дождь… А что настрочить – все-таки неизвестно… Описать, что ли, комнату.
«У меня, как я уже тебе писал, отличная комната, с зеркалом. Кровать мягкая. Хозяин по утрам сам подметает. У окна, в левом углу…»
В это мгновение раздался легкий стук, и дверь приоткрылась. Хозяин просунул голову, улыбнулся, подмигнул и, скрывшись, сказал кому-то за дверью: «Да, он дома; пожалуйте…»
Она была в своем нежном кротовом пальто, широко раскрытом на клетчатом шерстяном платье, по серой низко надвинутой шляпе успели рассыпаться темные звезды дождя, перехватившего ее между таксомотором и подъездом, шелковые ноги были тесно сдвинуты и от этого казались еще стройнее. Стоя неподвижно, она протянула назад руку, закрывая за собой дверь, – и пристально, без улыбки, смотрела на Франца, точно не ожидала увидеть его. Он покрыл ладонью кадык – так как был без воротничка, – и, сказав длинную фразу, с удивлением заметил, что, по-видимому, слов не отпечаталось, как будто простучал на пишущей машинке, в которую забыл вставить ленту.
– Простите, что так вхожу… – сказала Марта. – Но мне некуда деться от дождя… – И взгляд ее будто разжался, выпустил его, скользнул в сторону. Франц сразу ослаб, размяк и, задыхаясь от знакомого сердцебиения, бледный, мигающий, с отвисшей нижней губой, стал помогать ей снимать пальто. Подкладка была малиновая, шелковая, теплая, пропитанная духами. Ее пальто и шляпу он положил на постель, и последний наблюдатель в его сознании, стойкий, маленький, еще оставшийся на посту после того, как, толкаясь и спотыкаясь, разбежались все прочие мысли, – подсказал, что вот так пассажир в поезде отмечает место, которое сейчас займет.
Марта сказала:
– Что же это такое? Я думала, что вы будете рады, – а вы молчите…
– Я говорю, – ответил Франц, стараясь перекричать нестройное гудение, – говорю… я все время говорю…
– У вас осталось мыло в ухе, – сказала Марта, – постойте, я вытру.
Они оба стояли посреди комнаты, Франц бедром опирался о край стола, который вдруг стал тихо потрескивать. Оказалось, что он держит ее руку, прижимает к губам, к носу, весь уходя головой в эту горячую, послушную ладонь. Свободной рукой она гладила его по волосам, морщась от наслаждения, накручивая на пальцы их мягкие, высушенные вежеталем пряди. Франц жмурился, дышал. Какая-то одичалая нежность сменила в нем все острое, неловкое, грубое, что недавно так мучило его. Она, вероятно, сняла ему очки, так как теперь он чувствовал эти небывалые пальцы на своих веках, на бровях. Теперь он знал, что через минуту будет такое счастье, перед которым ничто самый страстный сон. Медля, он взял ее за кисти, раскрыл глаза, из теплого тумана стало приближаться ее лицо. Но не дойдя до его губ, оно остановилось.
